Всеволод Блюменталь-Тамарин

В 1993 году реабилитирован «по формальным обстоятельствам» согласно статье 5 закона Российской Федерации «О реабилитации жертв политических репрессий» от 3 сентября 1993 года № 5698-1: «Признаются не содержащими общественной опасности нижеперечисленные деяния и реабилитируются независимо от фактической обоснованности обвинения лица, осуждённые за: а) антисоветскую агитацию и пропаганду; б) распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный или общественный строй».

19.02.2024 года Генеральная прокуратура Российской Федерации на основании изучения архивного дела отменила заключение 1993 года и в реабилитации Блюменталь-Тамарина отказала. В ответе Прокуратуры в частности сказано: «осуждение указанного лица является обоснованным и законным», «Блюменталь-Тамарин перешёл на сторону врага, стал сотрудничать с немецкими оккупантами, призывал по радио к борьбе против Советского государства

Небольшая разница -
с АННОЙ Демидовой

Ахеджакова своего времени.

Иуде иудино.

Юнкер
Неужели, Вы мало встречали людей, хорошо владевших русским языком? Вас так восхищает язык предателя.
Согласна с Аллой Демидовой

Статья Аллы Демидовой опубликована в журнале "Театр" в 2012 г.

Auf russisch…
Из личного архива Всеволода Блюменталь-Тамарина

В июне 1991 года в городском театре Бостона «American Repertory Theater» мы играли цветаевскую «Федру». После спектакля администратор говорит, что меня хочет видеть какая-то зрительница. Я не очень люблю общаться с незнакомыми людьми, да еще после спектакля – накопилась усталость (играли мы каждый день, как это там и принято), поэтому «без улыбки» встретила эту женщину.

Милая, пожилая, с добрым лицом. Анастасия Борисовна Дубровская, жена какого-то бывшего мхатовского актера, игравшего в свое время в «Днях Турбиных». Рассказывает свою эмигрантскую историю. Я слушаю вполуха, не перебивая. «Я хочу Вам подарить вот этот кулон», – протягивает мне золотой медальон Фаберже с бриллиантиками, на одной стороне которого выгравировано: «XXV лет сценической деятельности. М.М.Блюменталь-Тамариной от друзей и товарищей: Савиной, Варламова, Давыдова, Петровского». И продолжает: «Я выполняю предсмертную волю моей подруги Инны Лощилиной – жены Всеволода Александровича Блюменталь-Тамарина, сына Марии Михайловны».

Из ее дальнейшего рассказа я узнаю, что когда Инна Александровна Лощилина умирала от рака в небольшом городке под Бостоном, она сказала своей подруге, что какие-то вещи, оставшиеся от мужа, хочет передать людям из России. И что этот медальон надо передать актрисе Демидовой, которую она, якобы, видела за год до смерти в Театре Поэзии в Гарварде, где Демидова читала русские стихи.

Дальше Анастасия Борисовна продолжает: «Я не знала, как найти Вас, но когда увидела афишу «Федры» с Вашей фамилией, пошла на спектакль и с легким сердцем отдаю Вам этот кулон».

Через какое-то время, уже в Москве, я получаю от Дубровской бандероль – фотографии семьи Блюменталь-Тамариных и письма им. Потом Анастасия Борисовна Дубровская приехала в Москву (первый раз после своей эмиграции), жила у меня неделю, оказалась доброй, простой русской женщиной – тихой, молчаливой и комфортной в общежитии. Я не успела расспросить ее подробно об этих письмах и фото – была тогда очень занята в театре, но все-таки кое-что из ее рассказов запомнила.

Всеволод Александрович Блюменталь-Тамарин был до второй мировой войны очень известным актером. Отец его, Александр Эдуардович Блюменталь-Тамарин, был актером и режиссером в разных городах России. Мать – Мария Михайловна Блюменталь-Тамарина (урожденная Климова), народная артистка СССР.(Получила звание в 1936-м году вместе со Станиславским, Немировичем-Данченко, Москвиным, Качаловым, Щукиным, Неждановой.) Мы ее знаем по фильмам Протазанова и по другим: «Встречный», «Подруги», «Искатели счастья» (в последнем она очень хорошо играет старую еврейку Двойру, мать большого семейства).

Рано разойдясь с мужем, Мария Михайловна осталась с сыном, которого боготворила – и он ее очень любил до конца ее жизни (она умерла в 1938-м). Маленький Всеволод с детства играл на сцене – изображал детей. Но с 1901 года (он родился в 1881-м) считал себя уже опытным, профессиональным актером. До этого он окончил в Москве театральное училище и поступил в Тенишевское училище, где пробыл всего один семестр. После того, как его и еще нескольких студентов отчислили за хулиганство (они выбросили в окно чертежной полицейского шпика, подосланного в их группу), Всеволод уехал в Вильно и поступил в Театр оперетты, где режиссером был его отец.

Потом стал переезжать из города в город, из одного театра в другой. После революции играл в Харьковском Большом театре. Когда в 1919-м в город пришла Добровольческая армия Деникина, то актеры харьковских театров под руководством Блюменталь-Тамарина устроили праздничные концерты на разных сценах города, а сам Всеволод Александрович (как пишет в своих воспоминаниях В.В.Шверубович, находившийся в это время в Харькове на гастролях с Московским художественным театром): «…верхом на белом цирковом коне, с огромным трехцветным флагом на пике, с большой церковной кружкой у седла разъезжал по городу, собирая пожертвования на поддержку «освободителей родины». Был, конечно, арестован ворвавшимися красными и освобожден по ходатайству Луначарского.

В 1926 году в Москве шумно отмечалось 25-летие его сценической деятельности. Получил звание заслуженного артиста РСФСР. В юбилейном спектакле играл Кина; в честь его юбилея пели Нежданова, Обухова, Собинов, танцевала Гельцер и играл на рояле Генрих Нейгауз.

Несмотря на все чествования и успех, он тогда же уходит из театра Корша и создает собственную труппу – Московский передвижной театр. Гастролировал по городам и весям, играл только главные роли и чувствовал себя звездой.

В 1940-м снялся в фильме «На дальней заставе», где сыграл какого-то вредителя-диверсанта. Фильм был запрещен – как писали в то время: за низкий художественный уровень.

Война застала Блюменталь-Тамарина на гастролях в Черновцах. Он прерывает гастроли, возвращается в Москву и вместе с женой перебирается на дачу в Новый Иерусалим, рядом с Истрой (Волоколамское шоссе). Там его соседями были и другие актеры, например, та же Анастасия Дубровская с мужем-актером, вахтанговец Освальд Глазунов и певец Иван Жадан (у меня, кстати, до сих пор есть старая пластинка, где он поет романсы и арии из опер).

Когда в Истру вошли немцы, Блюменталь-Тамарин уговаривал всех остаться, говоря, что «немцы нас не тронут – я же немец» (его дед был немцем и отец тоже числился по документам немцем).

Вошедшие немцы действительно их не тронули. Освальд Глазунов, например, будучи латышом, поехал в Ригу, там играл, но потом вернулся в СССР и погиб в лагерях. А Всеволод Александрович стал работать на немецком радио, по которому призывал оставшихся не защищать сталинский режим. Иногда имитировал сталинский голос (говорят, очень похоже) и зачитывал выдуманные указы. Передачи шли регулярно, два раза в неделю. В марте 1942-го за эти радиопередачи военная коллегия СССР приговорила Блюменталь-Тамарина к смертной казни – условно.

Вместе с женой и Дубровской они переехали в Киев, где Всеволод Александрович возглавил Театр русской драмы. При приближении советской армии перебрались в Кенигсберг, а потом в Берлин, где тоже организовывали маленькие русские театры. Играли «Маскарад» Лермонтова, «На модном месте» Островского, шекспировского «Гамлета», чеховского «Медведя» и др.

Его жена, Инна Александровна Лощилина, была моложе своего мужа на двадцать лет. Из балерин она в военные годы переквалифицировалась в драматическую актрису. Когда-то она закончила балетное училище, была очень красива и в театрах ценилась не только за балетное искусство, но и за свою внешность. Она, например, в свое время рекламировала знаменитые духи «Жасмин»: «Мой ум опьянен дыханием «Жасмина»»; остались снимки с показов мод, где Лощилина блистала в прекрасных нарядах. Со временем стала ездить со своим мужем на гастроли, охраняя его от посягательств многочисленных поклонниц.

Брат ее – Лев Лощилин – был балетмейстером в Большом театре, и был женат на знаменитой Августе Миклашевской, бывшей любовнице Есенина, которой тот посвятил свое стихотворение «Что ж так имя твое звенит, словно августовская прохлада». Она играла в Камерном театре у Таирова и потом – в Театре имени Пушкина.

Аркадий Ваксберг написал про Миклашевскую увлекательную книжку «Любовь и коварство. Театральный детектив», где пишет, что племянник Инны Лощилиной (сын ее брата Льва от Августы Миклашевской) – Игорь Львович Миклашевский – 10 мая 1945 года убил в лесу под Берлином Всеволода Блюменталь-Тамарина.

Ни Лощилина, ни Дубровская не знали ни эту точную дату, ни имени убийцы, когда нашелся труп Блюменталь-Тамарина, висевший на дереве в берлинском пригороде. Официальная версия была самоубийство. До этой трагедии Игорь Миклашевский объявился у Блюменталей в Берлине под видом беженца, они родственника приютили, но потом он неожиданно пропал. Он, как потом выяснилось, был разведчиком, засланным в Берлин, чтобы выполнить задание – приказ 1942 года. (Игорь Миклашевский потом долго жил в Москве и умер только в 1990-м.) Ни он, ни вдова Инна Александровна, ни Анастасия Дубровская не могли знать, что в 1993-м Блюменатль-Тамарин будет реабилитирован в России.

Оставшись вдовой и будучи не очень приспособленной к жизни, Инна Александровна вместе со своей подругой Дубровской, у которой к тому времени тоже умер муж, переехала из Германии в Америку. В Нью-Йорке в 1949-м – 1952-м годах был русский театр драмы. Они обе там играли. Уйдя на пенсию, переселились в маленький городок между Нью-Йорком и Бостоном, где в 1974-м Инна Александровна умерла после изнурительной болезни, оставив душеприказчицей Анастасию Борисовну. Архив Блюменталь-Тамарина долго лежал в чемодане в местной церкви. Когда из России начали доходить перестроечные вести, стали возможны гастроли, Дубровская оказалась на нашей «Федре». Только я не понимаю, почему Анастасия Борисовна, отдавая мне кулон, говорила про волю своей подруги. Та никак не могла меня видеть в Театре Поэзии, ибо, когда я впервые стала выступать в Америке, ее уже давно не было на свете. Видимо, здесь кроется какая-то другая история, но спросить мне уже некого.

Когда Анастасия Борисовна прилетела в Москву и жила у меня дома, она, как я уже говорила, очень мне понравилась. Простая. Верующая. Распорядительная. Мне хотелось, чтобы она у нас осталась жить насовсем, но у нее в Нью-Йорке был сын и его семья. И она уехала. Мы долго переписывались. Через какое-то время в Москву, в командировку приехал ее сын, оператор. Он, по просьбе матери, передал мне еще одну уникальную вещь – брошку: золотые лавровые ветки, в центре – римская цифра «пятьдесят», выложенная маленькими бриллиантами, а на обратной стороне веток выгравировано: «Марии Николаевне Ермоловой от артистов Малого театра 1870-1920». И на обратной же стороне впаяна маленькая золотая пластинка, где написано: «М.М.Блюменталь-Тамариной 1887-1937». Видимо, брошку Ермоловой кто-то потом передарил на юбилей Марии Михайловне Блюменталь-Тамариной.

Могу теперь только догадываться об истории этой брошки, потому что сын Дубровской тогда срочно прервал командировку из-за смерти матери. Так у меня остались два этих уникальных украшения. Я их не ношу и, может быть, когда-нибудь тоже подарю понравившейся мне актрисе.

И еще. Вероятно, историкам театра будут интересны некоторые письма, адресованные Всеволоду Александровичу Блюменталь-Тамарину и его фотографии.

Вот, например, письмо от В.И.Качалова. 24 апреля 1937 года.

«Дорогой Всеволод Александрович!

Обращаюсь к тебе с большой просьбой. Окажи содействие, помощь. Сделай невозможное, чтобы подательница сего, моя хорошая знакомая – Марина Ивановна Милиотти, актриса. Обладающая способностями и громадной любовью к искусству – могла бы вновь вернуться на сцену, от которой она, силой всяких обстоятельств, была оторвана в течение нескольких лет.

Может быть, она может оказаться полезной в твоем театре? Может быть, ты поможешь ей устроиться в другом деле?

Очень рад был услышать об огромном успехе твоих выступлений в Москве и очень жалею, что не удается самому тебя повидать.

Обнимаю пока с сердечной любовью –
твой Качалов».

И еще одно письмо от В.И.Качалова, от 28 июля, но без года отправления: «Дорогой, милый Всеволод! Прежде всего от всей души приветствую тебя – с выздоровлением и радуюсь ему сердечно вместе со всеми твоими друзьями, со всеми любящими и чтущими тебя.

Радуюсь и нисколько не обижаюсь на веселый юмор твоего «зубоскальства» по поводу моей неудачной рекомендации. Конечно, меня-таки задел за живое твой ядовитый экивок по адресу моей якобы «доброты за счет старых товарищей, не могущих отказать» и т.д. Хочу оправдаться перед тобой. Конечно, ты прав в том, что вообще следует осторожнее и осмотрительнее давать рекомендательные письма, и я по мере сил стараюсь держаться этого правила. А тут, очевидно, я оплошал. Но в свое оправдание скажу, что собственно «рекомендательного» письма я ведь тебе не писал, – в моем «нежнейшем» письме к тебе была лишь нежность нашей с тобой старой дружбы, нежность к тебе, а не к рекомендуемой особе. Я обращался лишь к твоему доброму сердцу, к твоей, так сказать, благотворительности – не можешь ли ты, мол, помочь больной, беспомощной пожилой женщине, бывшей актрисе, окончившей когда-то театральную школу, – помочь ей «пристроиться» как-нибудь снова к театру, – именно «как-нибудь» – на всякую работу, хотя бы конторскую. Вот. А вышло такое «недоразумение», – она стала претендовать u на Оль-Оль*. Разве я мог этого ожидать?

Прости за все причиненное тебе. И будь здоров, поправляйся, набирайся сил и береги себя, красавец-мужчина! Пусть пожар поспособствует тебе много к украшению.

Крепко обнимаю – твой Качалов.

Поцелуй за меня руку Инны Александровны, а «товарища-маму» и в ручку, и в уста. Передай ей, что Барвиха без нее скучает, – все ее вспоминают с любовью и умилением. Здесь Корчагина-Александровская, Яблочкина, Турчанинова, Пашенная – ожидается на днях Варвара Рыжова. Чувствуешь, какой «букет»?»

* персонаж из пьесы Л.Андреева «Дни нашей жизни» – прим. Театр.

Записка без даты, но с припиской, сделанной рукой Лощилиной: «письмо от крестьянского поэта Сергея Клычкова, расстрелянного большевиками»:

«Дорогой Всеволод Александрович!

Прошу тебя не отказать черкнуть мне записочку в театр, посмотреть тебя с Полевицкой*. Говорят все, что выходит у вас за милую душу хорошо.

Через две недели выйдет мой роман из печати, тогда презентую. Сижу бирюком, потому что «глядеть на белый свет не хочется»: все та же история, о которой мы тогда (прошлую зиму, ты ехал в какой-то театр, МОСПС**, кажется) говорили и о которой сейчас лучше не говорить.

Любящий тебя Сергей Клычков.

P.S. С горя я перестал писать стихи и пишу прозу».

** МОСПС – Театр имени Московского областного совета профсоюзов – будущий Театр имени Моссовета – прим. Театр.

Вышедший из тюрьмы певец Александр Давыдов просит в письме от 7 октября 1936 года об устройстве: «Вернувшись после долгих странствий по белу свету, я многих друзей моих не застал в живых, их осталось только трое!.. двух из них я радостно встретил, это Сашу Брагина и Сашу Остужева, а вот самого любимого Вовочку никак встретить не могу, а неумолимая старость все близится!... Напиши мне, родной, каковы твои планы на текущий сезон? С радостью приеду в Москву, если какая-нибудь организация пригласит меня с моими песнями. Стены голосом не ломаю, а мастерством своим мог поспорить с кем угодно, имея в своем певческом базаре исключительный репертуар, так в чем же дело?... Обнимаю тебя «O! sole mio»! Cердечно твой-
Саша Давыдов».

Всеволод Александрович Блюменталь-Тамарин, по воспоминаниям, действительно очень многим помогал. Актеров, вернувшихся из лагерей и тюрем, иногда брал в свой «Передвижной театр». Переезжая из города в город, легче было затеряться и спастись от тогдашних повальных арестов. Да и сам Всеволод Александрович, не смотря на свою всесоюзную славу и звание, остерегался советской власти. Иногда он получал письма и из лагерей. Например, сохранилась открытка из лагеря в Архангельской области (там, кстати, с 1932-го был и мой отец) с характерным оттиском-рисунком: человек за решеткой и – адрес. Итак, открытка от его друга Литвинова Николая Парфентьевича, где Литвинов просит у него денег – и «теперь, когда получишь мое письмо, уже ответ я могу получить только через год, но ты можешь прислать радиотелеграмму, а также по радио перевести немножко денег они мне очень помогут. Мой привет Инне Александровне и маме. Крепко целую – твой Николай».

На открытке – обратный адрес: «г.Архангельск, Архперпункт О.Г.П.У. на ул. Виноградова 45, экспедиция ОГПУ на остров Вайчаг. Для меня».

Сохранилось также довольно угрожающее для того времени письмо к Лощилиной от какого-то сотрудника, может быть, администратора. 29 декабря 1940 г. Москва:

«Глубокоуважаемая Инна Александровна!

Сейчас Айзенберг предпринял последнюю попытку заменить 31-го «Белугина» для этого он связался с комиссаром Д.К.

Он сказал: «О замене не может быть и речи. Если Блюменталя не будет 31-го у нас – мы люди военные – сразу же отправим к нему на дачу врача, машины у нас ходят быстро и убедимся болен ли он, или Новый год встречает, а потом уже сделаем выводы. Во всяком случае, если его не будет на спектакле и вечер будет сорван, мы с ним в эту же ночь увидимся». Айзенберг этим испуган очень. Не говорите Вс.Алекс. Это его может еще больше распалить.

Шлю привет. Н.Лунц»

И в эмиграции Блюменталь-Тамарин помогал своим товарищам. Сохранилось очень длинное письмо от известной драматической актрисы Екатерины Николаевны Рощиной-Инсаровой, в замужестве графини Игнатьевой, от 14 января 1943 года. Из Парижа в Берлин. На русском языке. Сверху на немецком приписка: auf russisch – это означало, что письмо отправлялось на проверку к переводчику.

Рощина-Инсарова просит Всеволода Александровича о своем сыне Алексее, который поступил работать актером в Берлинский русский театр. Екатерина Николаевна волнуется, есть ли у ее сына талант и, если он посредственность, то просит, как она пишет, «доброго Вова» не держать его больше в театре: «не отравлять театром…Он на распутье и как-то не нашел себя в жизни». Она волнуется, что ее письма к сыну и его к ней не доходят. Может быть, он по своему легкомыслию меняет квартиры и не удосужился сообщить новый адрес? Спрашивает, подтвердится ли слух о приезде Блюменталь-Тамарина в Париж. «Когда? Я прямо не могу дождаться… Я убеждена, что твой вечер и доклад соберут полную залу. Выбирайся поскорее».

Внизу на письме приписка, сделанная Лощилиной: «сын ее Алексей – граф Игнатьев – немцами обвинен в торговле мясными карточками и заключен в каторжную тюрьму в январе месяце 1943 года в Berlin'е».

В своем рассказе я привожу только некоторые отрывки из хранящихся у меня писем, пунктуацию их и орфографию не меняю. Эти письма и снимки я с удовольствием передам театральному музею. И, может быть, какой-нибудь будущий театровед напишет на основе этих материалов работу о семье Блюменталь-Тамариных.

Алла Демидова

Спасибо, ув. Юнкер! Очень интересно. Цитирую из приведённого Вами письма:
А теперь цитата из биографической справки:...в 1926 году в Москве торжественно отмечалось 25-летие его сценической деятельности. На юбилейном спектакле Блюменталь-Тамарин играл Кина. А. В. Луначарский огласил правительственное постановление о присвоении юбиляру звания заслуженного артиста РСФСР. Иными словами, наш герой, пылая гневом, бичевал тех самых палачей, от которых он за 15 лет перед тем получал награды и материальные блага....Что касается топором по черепу... Излишне театрально, бутылкой (как Штирлиц Холтоффа) было бы гораздо реалистичней. Но, в общем, неплохо. Мне нравится.

Обратите внимание на дату гибели - 10 мая 1945. Т.е. война в Европе уже 2 дня как закончилась. Берлин уже неделю как пал. А они его топором... Зачем? Почему без суда? Что хотели этим сказать?

Нашел письма, которые Блюменталь-Тамарин писал Мичу - художнику Михаилу Ивановичу Черкашенинову. Интересно необыкновенно. Очень грустно. Трагично и безысходно. Изумительный русский язык. Искренняя любовь к России. И безумная, страшная мысль, что один дьявол может спасти от другого.

"Письмо Ваше необычайно меня согрело и искренностью своей и стоическим мудрым спокойствием. Мы - песчинки, атомы в безмерности создания. Что можем мы сделать? Ничего, только покориться и нести свой тяжелый крест. Есть ли в этом какой- либо смысл? - часто спрашиваю я себя. Очевидно, есть. Мы - слагаемые того целого, огромного, чего не в силах охватить ни взором нашим, ни мышлением.Мы, как осенние листья, сорванные порывом ветра - неслись и несемся, и где-то ляжем, чтобы совершить свое предназначение: послужить перегноем для будущих, иных всходов. В этом вся философия нашей жизни, ее путей, ее страданий. Думали ли мы с Вами три года тому назад, что мы очутимся где-то далеко-далеко от нашей несчастной, теперь окровавленной Родины? Нет, не думали, но пришел ветер из пустыни и погнал нас. И Вы, мой дорогой земляк и я - мы оба художники, с той только разницей, что Ваше искусство понятно везде, мое же, увы, только там, откуда судьба изгнала меня.
Но у меня есть и огромное преимущество: мой дар дает мне право - бесценное право - бичевать великого убийцу Сталина и его подручных палачей.
Три раза в неделю я подхожу к аппарату и, трепеща от ненависти, бросаю в эфир все свое негодование, весь мой гнев - дьяволу, уничтожившему все лучшее земли нашей. И это держит меня в жизни, это спасает меня от отчаяния. В этом весь смысл моего существования. Я часто плачу горькими безутешными слезами о моих погибших друзьях, и эти слезы мои - есть выражение - сумма слез миллионов обездоленных, последние вздохи погибших, обреченных лечь во имя торжества зла, во имя чудовищной власти безумного грузина.
И я бросаю эти мои слезы в устье маленького металлического аппарата и они, как 'Мене, Текел, Перес' звучат в безграничном пространстве и не пропадают бесследно. В этом моя жизнь.
Все остальное меня мало интересует: театром я не живу, и мне порою кажется, что я никогда не был актером, что все это был какой-то странный, не совсем понятный сон... Да и кому нужен сейчас театр? Какие трагедии могут быть страшнее той трагедии человечества, которая теперь разыгрывается на всей земле? Сейчас не время театру — он так незначителен, так мал и так слабы его выразительные средства. Ну, не хочу удручать вас своей философией. Расскажу кое-что о себе. Жена моя Инна Александровна, как и дочь моя Тамара, слава Богу, относительно здоровы и живы, и мы трое работаем, как можем и стараемся всемерно принести пользу приютившим нас. Одно плохо: я часто болею, старое сердце протестует против перенесенного, а ужасов было достаточно для большого, дешевого, бульварного романа, но об этом можно рассказать только при встрече, если бы таковая волей судьбы произошла.
Был я на фронте, подле самых боев, зачастую, в очень тяжелых условиях, , но мой покровитель и патрон Святой Николай Чудотворец, охранил нас. Стало быть мы для чего-то еще нужны. В Берлин я попал в январе сорок второго года, где и прожил до августа месяца сорок третьего, а оттуда переведен в Кенигсберг, в Восточную Пруссию, где и обретаюсь доныне. Пишите мне сюда, буду подробно отвечать вам. Передайте мой привет вашей семье. Мои дамы от всего сердца желают вам всякого благополучия. Искренно уважающий Вас, Всеволод Блюменталь-Тамарин.
Это письмо опять застряло. Это замечательно. Опять был потерян Ваш адрес на месяц с лишним. И опять обретен. Я сейчас в ужасном волнении : тяжело ранен мой родной племянник Игорь - доброволец. Ранен в боях с американцами. Чудесный юноша. Мучаюсь я неизвестностью страшно. Жду вестей. Ну, да хранит Вас Бог. В.Б.Т. Кенигсберг, 18-6-44".

* * *
"Ваше письмо, дорогой мой Михаил Иванович, лежит на постели моей, которую я уже 16 дней не покидаю, так как слаб и беспомощен, как ребенок. Я смотрю на строки Ваши и в душе моей встают воспоминания... Летний, радостный, звенящий полдень. Наша долина, прорезанная быстрой Мокрушей, несущей свои прозрачные, сверкающие на солнце, серебряные струи, среди ив и лозняка, разомлела под летним палящим угревом. Легкокрылые, то, как сапфир, то, как изумруд, стрекозы, как бы замирая от восторга, парят почти над самыми, буйно несущимися водами, по желтому песочку дна, по которому стрелами проносятся радующиеся бытию малюсенькие рыбешки.
Струи бормочут свою извечную, непонятную нам, но полную великого скрытого смысла, песню. На 'Нильских' холмах, древнейших свидетелях ледникового периода, сгрудились, как бы в мечтаниях о великом прошлом, и грезят столетние дубы и липы, контрастируя со сверкающей яркой зеленью речной долины, а впереди, как видение града Китежа, из-за окаймленных соснами, белых стен и вонзившихся в небо легких стройных башен, глядится чудо Растрелли — монастырь Нового Иерусалима. Как сказочная индийская пагода, со своими ярусами стремящихся в высь куполов, несказанной красотой своей приковывает она отвыкшее от чудес человеческое око и нет сил оторваться от этого могучего сочетания бездонной выси, торжествующего солнца, уходящих вдаль синеющих лесов и величия человеческого гения, рассказавшего немыслимую сказку жалким, грязным, жестоким полузверям, полулюдям.
И нет уже больше этого чуда Растрелли... Проклятые жерла выплюнули раскаленную сталь в божественное лицо грезы и пошли дальше творить свое страшное дело, служа смерти и позору, бесчестя в тысячелетиях обезумевшее человечество
Была Атлантида. Искусство ее по немногим выбрасываемым кусочкам мрамора, остаткам портиков, этаблементов и колонн, было прекрасно, но его разрушили гневные воды мстительного Океана. Разрушила стихия. Мы же с Вами свидетели того, как те же, кто с Бедекерами в руках беспрерывной толпой испуская звуки стереотипного восторга, заполняли собой музеи Европы, громят сейчас Монте-Кассино, галлерею Уффици во Флоренции, бессмертные фрески Буанаротти и Рафаэля. Тысячелетия бессонного, вдохновенного, гениального труда бесценной кисти и резца взлетают в бушующих тучах раздробленного мрамора, смешанного с гарью и кровью человеческих размолотых тел. Это ли не трагифарс, самый похабный, который только мог породить исступленный мозг безумца из лупанария, зловонного дна — предела падения Духа и Чести? Нет, не могу спокойно диктовать... Бешенство охватывает меня, бессилие бешенства, не видящего исхода растущему безумию.
Сообщаю Вам, прекрасный мой и далекий Друг, причину нахождения моего в постели: 19-го июля на меня было произведено покушение. Ночью, когда я выходил после банкета с добровольцами, устроенного 'богоугодным заведением', где я работаю, на меня напали двое: один из них советский летчик - агент большевиков, как выясняется, Владимир Унишевский, другой — его помощник в деле покушения на убийство еще неизвестен.
Ударом чем-то тупым (может быть кастетом) сзади, по голове, около сонной артерии, они сразу же лишили меня сознания, а затем стали бить по виску, проломив мне надбровье и нижнюю челюсть.
Пролежал я без сознания 6 часов, а самое главное, потерял массу крови, больше двух литров. Унишевский заявил, что он еще в Берлине хотел это сделать, так как ему 'надоело мое кликушество по радио'. Но... я еще живу на страх врагам. Сейчас мне уже лучше, хотя есть частичное сотрясение мозга. Не беда... я жду этого каждый день и уже не боюсь смерти. Я им кричу: 'Не убьете, мерзавцы, идеи, хотя можете убить меня! Придут другие честные на смену мне!' Ну, Бог с ними. Жаль, что убийца скрылся под формой добровольца, которым я отдаю сейчас всю мою жизнь: пишу для них стихи, доклады и выступаю с моими политическими поэмами, главным образом, моей 'Москвой', поэмой, над которой я работал тайно 15 лет (теперь уже 18).
Судьба продолжает искушать меня: на днях был тяжело, почти смертельно ранен, наша последняя надежда, наш приемный сын (родной племянник моей жены, сын её брата Льва Лащилина) Игорь. Он чудом бежал из штрафного батальона. Он был сержант красной армии и ударил на Тверской, в пивной 'Бар', лейтенанта-партийца, который в пьяном виде ударил его. Игорь (боксер, взявший первый приз в Ленинграде, на красноармейской спартакиаде) ударом сломал лейтенанту челюсть и... получил 'штрафной батальон', откуда, зная, что я в Германии, бежал к немцам и чудом спасся Здесь он по собственному почину пошел в добровольческую армию, принимал участие в боях за Карантен в Нормандии и тяжко, почти смертельно ранен, но, кажется, выживет. Плачу я о нем ежесекундно - я построил на нем нашу, как мне казалось, будущую жизнь. Но если и выживет, то... калека а ему 25 лет.
Моя жизнь тоже на волоске... Я, Михаил Иванович, нелепый, старый Дон Кихот, всю жизнь дрался с мельницами и был предельно честен в своих убеждениях, которые пронес неизменными на протяжении всей моей романтической жизни, как дешевый, бульварный, французский роман. Кому я нужен сейчас? Разве убийцам?.. Я пел мои честные песни для глухих, пел, как мог, но всегда - всем сердцем моим.
Я мог у большевиков (если бы был чуть-чуть немного подл) быть на щите, быть 'трибуном', их 'знаменем'. Но я не Качалов, пяток убийц лизать не хотел. Я бросил все, как и Вы, мой дорогой, что имел ценного: мое имя, труд, имущество и ушел по мерзлым дорогам в Смерть, в неизвестность, с двумя слабыми, любящими меня, женщинами. Я стал бороться здесь открыто, под полным своим именем, не прячась под псевдонимами. За всю эту мою работу, при риске головой, я получил от немцев за три года моего пребывания здесь (почти три года) одну зеленую дневную рубашку по 'бецугшайну' - это факт, чистейшая правда и эта правда - моя огромная гордость. Я не торгую своими убеждениями и работаю с немцами, пока они бьются против большевиков. В зтом я с ними связан неразрывно. Их ошибки печальны, но в основном, то-есть, в борьбе с большевиками — они безупречно правы и я иду с ними, как один из верных солдат, потому что большевики убили мою Родину, растлили ее душу и я, пока живу, буду биться с ними. Мое оружие - мое слово и перо мое. К сожалению, то, в чем я более всего силен - мое непосредственное призвание, мой актерский дар, лежит втуне и здесь не нужен. Я, несмотря на присутствие во мне трех четвертей германской крови (мой дед Эдуард, художник-миниатюрист, чистокровный немец, да и я до тридцати пяти лет своей жизни был... германским подданным), как это ни странно, не говорю по -немецки, при чем не знал по-немецки ни одного слова и в детстве, и к тому же -православный.
Мать моя, урожденная Климова, дочь крепостного крестьянина, и она передала мне и русскую душу, и безграничную любовь к России, которую я впитал в себе безраздельно и которой живу и страдаю до сих пор.
Сейчас я не принимаю германского подданства только потому, что, приняв его я потеряю силу моей пропаганды против большевиков, чтобы не дать им возможности говорить: 'Ну, конечно, немец, германский подданный, поэтому так и бьется за немцев'
Ну, довольно обо мне. Я очень порадовался бодрости Вашего письма, его необычайной сердечности. На меня так и пахнуло Родиной, ее полями и лесами, которые я вижу в моих снах. Да сохранит Вас, милый друг и земляк, Господь Бог и да поможет Он Вам во всех начинаниях Ваших. Никогда вера в Бога не была так сильна во мне, как сейчас. Ваш дядя, Архиепископ Тихон, пусть-будет примером для вас.
С какой бы радостью я посетил бы его в монастыре и пробыл бы там столько, сколько это разрешается по уставу.
Россия погибла, растоптав веру свою, тот нравственный кодекс, который сдерживал наследие народа русского его татарщину, неистребимую жажду уничтожения номадом-кочевником всего, на чем лежала печать какой- либо культуры, хотя бы такой, какую принесла Византия в православии, в его канонах, обрядах, архитектуре церквей, иконографии. Не случайно воинствующий коммунизм ударил сразу по религии: он знал, что бьет в сердце народа. Вот почему (простите меня за смелость совета): оставьте Альпы, пишите Русь, ее пейзажи, ее церквушки, монастыри и скиты... Сейчас это необходимо, как дыхание. Пробуждайте в русском народе забытые картины его великой истории. Добровольцам это необходимо — они ничего не знают и плохо помнят. Вот задача такого художника, как Вы, такой кисти, как Ваша. Вы художник - гражданин, ушедший в добровольное изгнание, чтобы биться за правое дело.
Я написал за это время поэму 'Святитель', посвященную легенде о Святом Николае из Мир Ликийских и Святом Касьяне. Если меня не убьют, на этих днях, постараюсь прислать Вам несколько глав, а Вы перешлите, прочитав, дядюшке Вашему с моим земным поклоном.
Простите меня за непрошенный совет, но это говорило сердце моё и хочу верить, что не обиделись на меня.
Если можно, пришлите мне эскиз 'НИЛА', Вашей работы - обрадуете меня несказанно. Возьмите с меня по-дружески недорого, ибо насчет 'презренного металла' у меня пока не густо. Но предупреждаю: даром не приму и пошлю обратно... обливаясь слезами. Умоляю Вас, дорогой Михаил Иванович, не поставьте меня в необходимость - послать эскиз обратно, повторяю, скромная сумма нас не разорит, но у меня будет сознание, что я не эксплоатировал дружбы большого мастера и рыцаря, да еще на чужбине, где его картины, буквально, хлеб насущный.
Поклонитесь от меня супруге Вашей. Театр Корепанова помню, как и буйную молодость мою. Привет Вашим сожителям, дорогим сердцу мученикам харьковчанам. Пишите мне почаще. Привет сыну Вашему и просьба к нему помнить в его работах о несчастном народе нашем и его духовном оскудении. Ваш Всеволод Блюменталь-Тамарин. Мои шлют Вам и жене Вашей свои лучшие пожелания. Кенигсберг 5-7-44."

* * *

18 ноября 1917 года проходили гастроли в Сумах государственного бывшего императорского театра Всеволода Александровича Блюменталь-Тамарина при участии балерины Большого театра Инны Александровны Лащилиной , виолончелиста Якова Бунчука, скрипача Франта Смита. они показали спектакль Красный цветок. В главной роли Маргулис.

Видимо, вы мало знаете о тех ужасах, которые творили фашисты на советской земле. Я без слез не могу слушать эти дикие по жестокости истории. Сколько абсолютно невинных людей (в том числе МАЛЕНЬКИХ ДЕТЕЙ!) пострадало. Фашисты принесли на нашу землю столько горя, что даже по прошествии стольких лет люди помнят и плачут.
Как можно работать и сотрудничать с подобными, с позволения сказать, людьми?
Вы посмотрите побольше ДОКУМЕНТАЛЬНЫХ фильмов, почитайте воспоминания тех, кто пережил эту жуткую войну. А потом пишите свои нечеловеческие глупости.
То, что творил этот, с позволения сказать замечательный актер, лично я не могу назвать ничем иным как предательством. Долг гражданина - защищать свою Родину, если она в беде, а не ручкаться с теми, кто несет на твою землю разрушения и смерть.

Слава Богу, что в СССР, таких Тамариных было немного. Слава Богу, что у нас в стране нашлось много добрых и порядочных людей, которые спасли нашу страну от фашизма. Многим пришлось пожертвовать своей жизнью. Их подвиг навсегда будет в наших сердцах! Их имена не забыты! Воевали на фронтах и артисты. Например, Папанов, Никулин, Смоктуновский и многие другие. Вот их имена в наших сердцах. Ими мы восхищаемся и их мы любим.

Зато судьба "свободных господ" - предавать Родину и народ, тех с кем жил, рос, играл в театрах, своих поклонников. И плевать, что их могли просто уничтожить (если бы смогли), зато "свободный господин" - не раб.
Вы с головой то в дружбе №12?
Можно не любить власть, не принимать ее (тогда уж и не пользоваться всеми благами, кот. предоставляет она тебе), как это делали те, кто не принял большевиков. Но предавать Родину (хотя бы как место рождения) и народ (хотя бы как тех, с кем жил бок о бок, в кого влюблялся, с кем пил в конце-концов) - это слишком. И к свободе отношения не имеет.

Уж не знаю - в самом ли деле гражданин под №12 из Франкфурта ("колыбели свободы"), однако, если и так, то вряд ли от него можно было ожидать чего-либо другого - убогий склад ума, недалекий взгляд на серьезные вещи, примитивная фразеология. Судя по всему - в Европе "освободился" от необходимости быть корректнее в рассуждениях о соотечественниках. Впрочем, какие могут быть соотечественники у духовного пособника Иуды. Живите себе, гражданин, во Франкфурте, но не лезьте в русские дела - вам там делать нечего! Привет!

Очень странные слова № 8 - "предавать свой народ". Кого же мой предать замечательный актер? какой такой народ? не тот ли, что в лице собственного племянника зарубил дядю топором? А на счет того, что "жили впроголодь и не предавали" - так судьба рабов всегда такая.

Ой, как интересно! А куда это подевались комменты №4,5,6,7 (включая мой)? Чем-то не удовлетворили администраторов сайта? Чем? Правдой и беспристрастностью? Насколько мне помнится, ни в одном из них не было "нецензурных и оскорбительных сообщений", "бессмысленного флуда" и т.п.! Наоборот, посетители сайта - в предельно корректных формулировках, но жестко и однозначно - выразили свое отношение к "визави" - предателю и фашистскому холую! Слава Богу, его мать - блистательная русская советская актриса - не дожила до такого позора! "Не в силе Бог, но в Правде!" - когда еще было сказано святым князем Александром Невским, а до сих пор актуально!