Послушайте!
3 октября 2015
Пьеса «Дорогая Елена Сергеевна» Людмилы Разумовской на театральной сцене.
Пьеса написана давно. По нынешним меркам — просто в другую эпоху. 1980-й — год, еще далекий от надежд на какое-либо движение в застывшей атмосфере нашего бытия.
Время без времени.
Так казалось тем, чье молодое рвение успело уже поникнуть под многолетним прессом недемонстративных, но неотвратимых регламентаций. Атрофия не воли даже, а потребности в волевом усилии стала явлением обыденным. Тяжелое равнодушие к предлагаемым условиям «беспроблемной» общественной жизни стало на каком-то этапе единственным способом «нормального» существования. Оттого, наверное, и утвердился наш парадный государственный стиль. Ведь нельзя же отнести постоянное всеобщее ликование по малейшему поводу на счет какого-то массового гипноза.
Не возражали от тоски. Отворачивались от реальности, обманывали себя и других, отказавшись даже от намека на сопротивление.
Мы сдались.
А наши дети? Те, кто родился и подрастал в эту безветренную пору, столь насыщенную, однако, озоном демагогического вранья.
Дети вырастали, напитываясь тем воздухом, какой уготовила им окружающая среда. Другого они не знали. Время искаженных страстей способствовало развитию самой страшной патологии — патологии гражданского сознания. Нормой становилось непротивление, невмешательство, не..., не..., не...
Но было и иное. Одни выжидали, другие, как умели, стояли за себя. Одни сдавались, в других пробуждалось чувство сопротивления обыденным общественным явлениям, стирающим личностное сознание человека.
Среди установившейся гражданской немоты с запланированными и санкционированными акциями показательного гражданского мужества редко и диссонансно звучали голоса неподдающихся. «Мятежники» оставались по сути гордыми одиночками, часто, подхваченные волной пристрастного и однобокого к себе интереса, — недоуслышанные, недопонятые, в сокровенных своих мыслях не принятые, не..., не..., не...
Они мучились, и мы мучились. Но они бились, а мы стояли и даже отступали — от их мучений и собственных тоже.
А наши дети?
Отдельные «негативные явления» среди молодежи стали приобретать массовый и даже организованный характер. Пришла пора бить тревогу. Ее и забили. Идеологическому сектору нашелся серьезный фронт работ...
Только, странное дело, под пером вездесущих журналистов, в лучах театральных и кинопрожекторов явления обретали статус нетипичного случая, а негатив не проявлялся — не поддавался расшифровке, потому просто осуждался как антиобщественный неопознанный «ломательный» объект.
Да, к началу 80-х мы преуспели в митинговом единодушии — «за» или «против», в дружных кампаниях «по вопросу». Постановления о дальнейшем усилении роли того-то и того-то в воспитании подрастающего поколения — тоже в обязательном порядке осваивали.
Но жизнь опровергала назначенное распределение ролей...
...Спектакль Ленинградского театра имени Ленинского комсомола обрастал слухами. Пьеса, где учительница, доведенная до крайности своими учениками, кончает жизнь самоубийством, казалась невероятным нагромождением ужасов. Даже для ревнителей правды было что-то чрезмерное в столь необычной драматургической развязке. Впрочем, содержание мало кто знал. Несколько отчаянных попыток на периферии дать пьесе жизнь оказались обречены. «Дорогую Елену Сергеевну» быстро «закрыли», пьеса начинающего драматурга оказалась под запретом.
Людмила Разумовская. Имя, быстро обросшее таинственной славой, упоминавшееся в списках драматургов так называемой «новой волны». Для московских зрителей до недавней поры это имя, вообще практически неизвестное. Как, впрочем, и для других. Первыми блокаду прорвали ее драмы, которые вполне можно было отнести к «мелкотемью» — такой ярлык был навешан на произведения бытописателей, уходящих от магистральных проблем нашей действительности в мир любовных коллизий и семейных отношений, в область, «слишком ограниченную для искусства».
Людмила Разумовская примкнула к тем, кто отстаивал «мелкотемье» как серьезную область всякого искусства. И первая же пьеса, снискавшая скандальную репутацию, откровенно вторглась в область, не подлежавшую тогда обсуждению: Разумовская предприняла попытку осмыслить конфликт поколений, предоставив сказать свое веское слово обеим сторонам.
Так что же такое «Дорогая Елена Сергеевна»? Почему именно ее многие театральные коллективы выбрали для разговора о важных проблемах настоящего дня? Какими видятся эти проблемы?
В Москве постановкой пьесы Разумовской заявил о себе экспериментальный театр-студия «На Спартаковской площади», эту же пьесу выбрали для очередного сценического поиска единственные стойкие экспериментаторы по части «малой сцены» — артисты Театра имени Моссовета.
Театром на Спартаковской стал актерский курс Училища при Малом театре — последние воспитанники М. И. Царева.
Новое дело возглавила Светлана Врагова, режиссер довольно молодой, но с самого начала как-то ускользнувший из оптового списка «молодой режиссуры Москвы», — работала много и настойчиво (сначала в Театре имени А. С. Пушкина, затем в Новом драматическом), невзирая на неполадки, просчеты, мнения критики, вынужденные поиски места службы. Театр-студия рождался в обстановке всеобщего недоверия: из школы Малого театра не то что талантливого курса — отдельных заметных выпускников выходило в последние годы немного. Все «понимали» причины неожиданного верховного решения, снисходительно выжидали.
...Спектакль шел в одном из немногих приличных залов бывшего Дворца пионеров, который передан во владение театру в полуразрушенном состоянии. Но художник Никита Ткачук удачно вписал интерьер квартиры учительницы математики в часть этого зала, рассеченную колоннами, обрамленную окнами и дверьми. Все на виду: и комната в доме старинной постройки, что сохранила от былых времен массивную, натурального дерева мебель, с которой, видимо, здесь срослись, которой дорожат; и кухонный закуток — отсеченная колоннами часть общей площади, — должно быть, совсем недавно подновленный, переменивший обстановку, осовременившийся; и прихожая, перетекающая в комнату и в кухню...
В неразъединенности этой есть свое преимущество: здесь не замкнешься в «четырех стенах» — их невольно окажется больше, есть простор и воздух, что должно способствовать невольному расслаблению человека, рассеиванию его невзгод и забот. От этого дома веет тихим благородством. Ничего особенного — но здесь тепло.
На звонок в прихожую выйдет женщина, закутанная в халат, с банным полотенцем на голове и мокрыми еще ногами в соскальзывающих шлепанцах. Она застынет в неудобном, вовсе не праздничном виде перед нежданными гостями, цепко, наперебой наступающими на именинницу с поздравлениями, а потом спохватится и будет мягко, но по-учительски категорично удерживать своих учеников — ликвидировать заминку. Вновь исчезнет в ванной, подхватив что-то из шкафа. А когда вернется, уже в черном платье, с гладкой, старомодной, но непреходяще женственной прической (с какой, должно быть, ходила еще бабушка, а то и пра...), вдруг станет понятно, что она — тоже сюжет этого вещественного мира, неназойливого, но устойчивого.
Быстро все вместе сымпровизируют праздничный стол. А ребята под гитару Витька ловко сымпровизируют нужную атмосферу, обнаруживая крепкое знание кумиров шестидесятников, — «Давайте восклицать...». Елена же Сергеевна (О. Мысина) вслушается в дружные голоса, незаметно шагнет к буфету, поднимет крышку какого-то футляра... и в руках ее окажется скрипка. «Господа юнкера...» — вольется тонкий, но уверенный звук, догоняя и поддерживая дыхание гитарного хора. Так по-доброму просто откликнется она на вызов и искренне впустит в свой мир тех, кому из-под ее опеки предстоит шагнуть в большую жизнь. Сегодня они написали работу по математике: теперь все позади, теперь уже не ученики перед ней... вот сейчас, сию минуту, — очень близкие по духу ей люди...
В Театре имени Моссовета (режиссер Евгений Лазарев) приход ребят застанет врасплох человека неустроенного, давно отстранившегося от бытовых забот. Сразу ясно, что вся ее жизнь за пределами дома. Там, на работе, это должно быть, решительный, прямолинейный человек, из тех, кто себя уважает. В собственном же доме — существо постороннее. Холодный неуют, по-видимому, наследственный — ведь не одна живет, с матерью; случайные предметы мебели раскинуты так, что интерьер больше похож на свалку, стопки старых книг сгрудились прямо на полу. Все брошено, хотя все под рукой.
Когда-то ходило мнение, что самые неустроенные в бытовом плане — учителя и врачи: работа такая — гнетут профессиональные долги, общественные нагрузки, не до личного комфорта.
Елена Сергеевна Т. Бестаевой, похоже, из таких. Привычно сохраняя перед учениками твердые интонации и уверенные учительские жесты, она и не замечает, как все это не идет ее неказистому домашнему виду — на фоне пиджачных, при галстуках, ребят и шикарной, «в коже», девочки. Но галантный тон поздравлений Елена Сергеевна принимает как должное, где-то, подспудно, торжествуя, — заслуженная награда за ее искренние труды...
Среда формирует человека — эту прописную истину каждый усвоил с детства. Правда, она служила всегда как бы бесспорной агитацией за предпочтительность нашего образа жизни. Встречались, естественно, разные негативные отклонения, вызванные влиянием более локальных сред, — как говорится, «в семье не без урода». Но утвердить крепость устоев — считалось главной патриотической задачей. Как скажет в пьесе Елена Сергеевна, «чтобы... те идеалы, которые мы прививаем вам с детства, несмотря ни на что, были живы в ваших сердцах...».
Несмотря на что? На что смотрели, ежедневно и повсеместно, те, кому идеалы эти по долгу службы стойко пытались привить школьные наставники.
Разумовская первая нарушила установленную «зону молчания». Решилась выложить грубую правду жизни устами тех, кто по сути только начинает жить. Сказала в 1980-м.
Витёк, дитя родительского прогресса, и делится с приятелями отцовскими «лозунгами» как детскими игрушками, которых у него в избытке и ничего не жалко — новые будут. Он в сущности добр и мягок. Но это та доброта, что хуже воровства: он может стать и чьим-либо преданным другом и чьей-то послушной марионеткой — как повернется.
Паша в семнадцать лет уже живет с комплексом неполноценности. Потому что в этом мире, жестко запрограммированном, ему достался отец — «самая обыкновенная интеллигентская размазня», которому писать научные статьи за того, чья подпись в конце предполагала бы движение и его, отца, собственной карьеры, — «кажется удивительным». В результате — заштатный, ординарный, бесправный, без малейших связей... Что это, как не издевка над собственным чадом, которому при его способностях придется прошибать головой стены дурацких условностей, вроде высокого среднего аттестационного балла для поступления в институт, — когда он явный гуманитарий, а математика не слишком дается. Все висит на волоске — а помощи нуль, надеяться не на что, как, например, сынку отцовского шефа, с которым от рождения все ясно.
Что же выходит? «Интеллигентская размазня» породила в собственном потомстве вульгарный эгоцентризм? Жестокий эксперимент проделала природа!
Мать Ляльки — библиотекарша. Но когда дочке требуются новые шмотки, устраивается еще и уборщицей: у ребенка все должно быть, как у людей.
Все, как у людей! Сколько исковерканных представлений о нормах жизни встает за этой расхожей фразой. И можно ли осудить Ляльку, к своим семнадцати по горло сытую беспросветным житием в миру коммунальных баталий и нищенским ассортиментом материнских услуг. «Вы всю жизнь боролись, чтобы элементарно выжить, а мы будем бороться за то, чтобы хорошо жить». Что ж, вполне достойная борьба — если достойна ее подоплека и методы. Для Ляльки же задача номер один — пристроиться в жизни так, чтобы избежать участи матери. Школьный роман с Пашей — романом, игра в любовь — игрой, но... «Я вынуждена рассчитывать каждый свой шаг... Я даже девственность свою не теряю из принципа! В надежде выгодно ее продать! Кто подороже заплатит!»
Володя в этой компании потому и авторитет, что его индивидуальные способности и возможности находятся в завидной гармонии. Проблем никаких, поступление в МГИМО — вопрос решенный, престижными услугами — через родительских знакомых — при надобности всегда сможет располагать. Вот образец личности, притом вовсе не чурающейся простых дружеских связей! Простых — то есть с теми, кто не из нужной среды, но выгодно оттеняет твой демократизм. Это у Володи, наверное, наследственное: усвоил из семейной хроники — барам порой очень выгодно снисходительно поиграть в простолюдинов, раствориться в народе, чтобы острее почувствовать собственную породистость.
...Четверо школьных приятелей элегантно, но настойчиво вторглись в грустные чертоги дорогой Елены Сергеевны и со всем, свойственным только разве молодости, пылом вынудили ее принять еще один самый-самый главный экзамен...
Людмила Разумовская, на привычный вкус, довольно грубо затягивает пружину драматургического конфликта: очень скоро выясняется, что ребятки появились в доме Елены Сергеевны с корыстной целью, а еще немного спустя и сама цель — добыть ключ от сейфа, где контрольные лежат, чтобы подменить неправильные варианты Паши и Вити на варианты, достойные оценки, которая в действующем режиме среднего балла им нужна.
Конструкция решительно искусственная? Может быть. Но ситуация возникает жесткая, повод предоставляется классический — прояснить, в каких дебрях блуждает ныне понятие чести.
Убедить Елену Сергеевну в логической справедливости маленькой махинации, оторвать от давно сопревших идеалов человека, унаследовавшего от эпохи «свежих ветров» лишь неразумный ортодоксализм (себе во вред и людям на посмешище), — для ребят, начиненных своим реалистическим жизненным опытом, значит еще и утвердиться на плацдарме податливой морали новых времен.
Кто же они такие, новые моралисты? В этом вопросе театральные интерпретаторы, формально верные букве, то есть авторскому тексту, существенно разошлись.
«На Спартаковской площади» праздник духовного единения, праздник, на котором так уютно обеим сторонам, портить ребятам трудно и даже больно. С открытием истины визита, когда уже отступать некуда, еще труднее. Пожалуй, этот «динозавр» — единственный человек, которого ребята при всем своем скепсисе уважают. Здесь каждый понимает, в какой омут кидается. И недалекий Витек (С. Пинегин), что вполне в ладу с папашиной наукой и всегда готов подчиниться любому давлению: левому или правому, какое в данный момент берет верх. И хлипкий Паша (С. Казаков), напускающий на себя «комплекс Достоевского», чтобы что-нибудь значить не только перед другими, но и в собственных глазах. И Лялечка-мотылек (И. Мануйлова), которая вроде бы не привыкла забивать головку серьезными терзаниями, по жизни скользит легко, стараясь не терять обаяния, но вдруг возьмет и выставит острые зубки. И Володя (О. Харитонов) — юный Нарцисс, который знает себе цену. В нем много намешано: то подкупает элегантностью, то давит холодом «голубой крови», то обволакивает вкрадчивым тоном, то парализует жестким оскалом «арийца»...
Он неуловим. Чертовски умен. Ясно — он автор заговора. Ясно и то, что для него достижение цели лишь интеллектуальная игра, своеобразный тренаж, подготовка к будущей серьезной карьере. Магия его силы в том и заключена, что он одинаково силен как в логике, так и в софистике. Он лидер в этой маленькой общественной ячейке по праву: умеет жонглировать претензиями других так, что те вырастают в собственном мнении. Он подвигает их на поступки, ничего не навязывая. Володя уже сейчас политик. Дипломатическая стезя явно ему по плечу.
В том-то и ужас для Елены Сергеевны — О. Мысиной, что давно выраженные и изученные ею способности учеников вдруг, как в кривом зеркале, принимают безобразную форму: только что милые, овальные дети становятся жуткими уродцами, уста которых изрыгают самые пошлые сентенции.
«Я думала, что такое бывает только в кошмарном сне!»
«Кошмарный сон» здесь подан напрямую. Мы не видим обыска, учиненного искателями ключа, то же, что предстает перед нами во втором действии, — следствие серьезной работы: развал и разор основательные. А в центре, в темноте, за голым распахнутым столом с зияющим провалом посередине, восседают крушители порядка против своей жертвы: ведут «мирный диалог». И она, Елена Сергеевна, точно загипнотизированная некогда знакомыми ей лицами, теперь искаженными грубой размалевкой, монотонно и внятно парирует их иезуитские доводы. Наверное, так терроризируют жертву в тюремных застенках: на тебя направлен пытающий луч, а перед тобой только блики и тени, лишь порой в полосу света попадает чей-то хищный глаз или жуткая пасть вместо рта...
А рты внятно и доходчиво излагают Елене Сергеевне теорию жизни, как она есть: столь распространенную и столь ей чуждую. Те язвы, которые (она хорошо это знает!) основательно подточили сознание самых стойких из ее окружения, — изначально присутствуют в организме новой формации. Схоластика, казуистика — в крови детей! Вот что для нее самое страшное. Вершат суд, предъявляя иск на украденные идеалы, — уже моральные калеки. Она, раздавленная и униженная, смотрит в лицо грядущему. И что же реально противопоставить злокачественному сгустку почерпнутых из жизни знаний этих юных агрессоров?
В спектакле «На Спартаковской...» сталкиваются не персонажи драмы — очень конкретные и обстоятельные жизненные типы, — схлестнулись системы жизненных координат, давно укоренившиеся, уже дающие свои плоды.
В Театре имени Моссовета в Елену Сергеевну так въелся дух дежурных программных школьных установок, что трудно понять: резонерский пафос — ее истинное человеческое содержание или профессиональное прикрытие. Здесь прощупывание «объекта» посетителями происходит не «по вдохновению», как «На Спартаковской...», а по строго разработанному плану. Так внедряются в чужой дом преступники, заранее просчитывая варианты достижения цели визита.
Этих визитеров никак нельзя упрекнуть в юной непосредственности, и дело тут не в возрасте: они старательно отыгрывают причину прихода, но за этой старательностью легко прочитывается подлог. Слишком чинны, напряженны и... похоже своего лидера боятся. А лидерство Володи (В. Проданов) подчеркнуто уже тем, как отделяет он себя от прочих. Они расслаиваются и вновь сбиваются в кучку, ищут поддержки друг в друге. Он занимает ней-
тральную позицию, периодически подталкивая интригу, затягивая в нее то одного, то другого: фразу небрежно бросит, а глаза, как у кобры, вопьются и парализуют нужного компаньона.
Итак, надменная стервочка Ляля (Е. Бондарчук), интеллигентствующий конформист Паша (А. Николаев) и потомственный алкоголик Витя (А. Бобровский) составили добровольное общество, но, как все более будет казаться, — попались и увязли. Сколько открывается сейчас таких — подпольных корпораций по идейным интересам? Своеобразная идеологическая мафия.
Для Елены Сергеевны — Т. Бестаевой с ее узковедомственным интеллектом такой жизненный срез незнаком. Своим же идейным плацдармом она никогда не поступится. Праведны, не праведны ее убеждения — будет их отстаивать до конца. Из такой убежденности и рождается фанатизм, что при любом уклоне грозит поглотить в человеке все человеческое. Она действительно могла бы стать новой Жанной д'Арк. И она совершает свое восхождение на костер. Если эти выродки — ее ученики, тогда кто — она, зачем — она? Остается одно — вывести себя из игры. Елена Сергеевна и выводит. Просто ложится на тахту и отворачивается к стене — готовая к любому концу, возможно, и физическому. Пропала жизнь. Полный крах...
Молодые актеры со «Спартаковской...», суммируя весь свой недолгий жизненный опыт, поведали о назревшей социальной беде.
Энтузиасты Театра имени Моссовета гневно заклеймили «самостийное» извращение нравов.
Давайте все-таки вслушаемся!
«Ну и что же вы сделали такого замечательного, люди 60-х годов!.. Где вы?
Ау?! Не видно, не слышно! Одни приспособились и стали преуспевать, другие, большинство, тянут свою жизненную лямку, третьи — растворились... в небытии!»
Так звучит приговор неправедных судей историческим реалиям за пределами школьной программы.
И еще: «Глядя на вас, мы с детства учимся лицемерить, фальшивить и показушничать... Мы — ваши дети, кровные дети, а не пасынки, и не открещивайтесь от нас руками и ногами, вы нас породили сами!»
Евгений Лазарев и артисты Театра имени Моссовета авторскую боль на себя обратить не посмели.
Театру «На Спартаковской площади» боль эта оказалась понятна.
...Вот он медленно отрывается от распластанной Ляльки, поднимается, встает. Последний аргумент — насилие — сработал: ключ есть. Он — победитель. И золото волос торжественно множится в мелких каплях пота, сияющих на лице. Только некому торжествовать с Володей. Блестяще разыгранная партия утратила игроков и зрителей. Вмят в стенку пособник Паша, срезанный собственным предательством: ведь устоял, не нарушил гнусный сговор,
продал любовь. Затих, отброшенный ударом, слякоть Витёк, в котором вдруг взыграл мужской инстинкт защитника. А Лялька, подвернувшаяся жертва решающей провокации, не смеет очнуться от каменного оцепенения. Да и сам победитель, как отработавшая марионетка, что-то провисает в намеренно-героической позе. И ему с трудом геройствуется. И сокрушительный пафос его финальной тирады натужен.
Не победил он. Его, иезуита, насильника, садиста, удержала сострадающая рука. Елена Сергеевна пожалела увечного.
Елена Сергеевна, загнанная в тупик грянувшими испытаниями, пройдя через гнев, боль, надсадку и физическое изнеможение, нашла-таки силы удержаться на своем посту: просто разделила с пришельцами новых времен общую беду и вину. Чтобы жить дальше.
Таким хотят видеть финал многострадальной пьесы Разумовской артисты театра «На Спартаковской площади». Таким предпочитают видеть и финал гораздо более многострадального спектакля, что сложился из фактов нашей недавней уже реальной истории. Они — протянули нам руки.
А мы?
Ирина Силина
Журнал «Театр», сентябрь 1988 года
Фрагменты статьи «Послушайте!», стр. 72-82
Персоны
Татьяна Бестаева, Оксана Мысина, Людмила Разумовская
Театры
"Модернъ", Театр им. Моссовета
© 2006-2025 kino-teatr.ru
Использование сайта kino-teatr.ru означает полное и безоговорочное согласие с условиями пользовательского соглашения