Елена Николаевна Гоголева - начало творческого пути.
6 августа 2006
Я родилась в семье армейского офицера Николая Семеновича Гоголева. Отец мой закончил кадетский корпус и стал кадровым военным. Отец любил меня до самозабвения, но в деле моего воспитания всегда подчинялся моей энергичной матери. В жизни он был необычайно мягок, но служба, честь мундира и военная присяга являлись для него святыней.
Отец был уже совсем больным, когда произошла революция. События февраля 1917 года и отречение царя как бы прошли мимо него.
Моя мать, Елена Евгеньевна Гоголева, тоже дочь военного, капитана Каменского, воспитывалась в том же Институте благородных девиц, куда поступила потом и я.
В год моего рождения пехотный Моршанский полк, в котором служил отец, стоял в Егорьевске, не так далеко от Москвы. Так как мое появление на свет обещало быть очень трудным, матери посоветовали ехать в Москву, к лучшему тогда акушеру Добрынину, который практиковал в Воспитательном доме при Николаевском женском институте. Тем не менее все обошлось благополучно. Поскольку появилась я на свет все-таки в Москве, на самом берегу Москвы-реки, то и считаю себя москвичкой.
Через положенное время мать вернулась со мной в Егорьевск, где мы и прожили до 1904 года.
Когда началась русско-японская война, полк моего отца отправили в район военных действий на Восток. Многие жены офицеров решили последовать за своими мужьями. Поехали и мы с мамой. В Хабаровске мама устроилась работать заведующей хозяйством в загородной больнице. Как ей удалось это сделать — не знаю. Главным врачом больницы был великолепный, как говорили, хирург, доктор Сабо. Туда часто привозили раненых с фронта, и мама постоянно старалась что-либо узнать об отце.
Внезапно пришло известие, что папа серьезно ранен и специальным поездом отправлен в Москву. Сразу стали собираться и мы.
В Москве мы обосновались в переулке на старом Арбате, сейчас он называется — Плотников. Мезонин, который мы снимали (теперь этого дома уже нет), был, скорее, чердаком, полным мышей. Отца, так и не вылечив, скоро перевели на «нестроевую» должность. Ранение его было очень тяжелым — рана в живот навылет и контузия головы, задет позвонок. Как он выжил — никто не понимал.
Наступил 1905 год. Отец получил назначение в город Судогду.
Сначала предоставленная нам квартира не очень нас обрадовала, однако после московского чердака это было вполне сносное жилье, но... без признака какой-либо мебели. Вскоре нас переселили, и мы зажили просто по-царски. Чудесный дом с огромным садом на окраине города, птичий двор, где ходили индюки, которых я боялась, в саду — пруд. Моя неугомонная мама быстро сколотила драматический кружок, где наконец получила возможность осуществить свое давнишнее желание играть на сцене. Жители Судогды до сих пор помнят эти «любительские спектакли» — теперь бы сказали «самодеятельный театр».
Однако здоровье отца не позволяло ему нести и «нестроевую» службу. Он вышел в отставку. Кончились наши «царские» угодья, пенсия отца была ничтожно мала, но мама наконец-то получила желаемое: жена отставного офицера, она имела право играть на профессиональной сцене. Началась наша новая жизнь.
Под фамилией Волжина мама поступила в труппу Соболыцикова-Самарина сначала в Саратове, потом в его же антрепризу Самара—Казань. Отец, оформляя пенсию, начал хлопотать и о том, чтобы меня приняли на казенный счет в какой-либо институт (это соответствовало современной средней школе). Ну а пока мама стала актрисой — актрисой стала и я.
Вместе со своими подружками в Хабаровске я уже научилась немного читать и писать. Но по-настоящему стала учиться в Саратове.
У мамы кончился сезон, и она подписала контракт в Казань. Мы переехали туда. В Казани у Соболыцикова-Самарина я и начала в шестилетнем возрасте свою «сценическую деятельность», неизменно выступая во всех пьесах, в которых имелась детская роль. Помню первое выступление. Репетиций было не много. Я, конечно, назубок выучила свою маленькую рольку. И, нисколько не стесняясь, сразу, как вышла на сцену, обратилась к суфлеру, сидевшему в будке: «Вы мне, пожалуйста, не подсказывайте, я сама все знаю». Таков был мой первый выход.
Должна похвастаться, что труппа была сильная и хорошо подобранная. В ней играли известные провинциальные артисты — пожилой резонер Никита Фабианский, молодая инженю Поль, героиня Палей. Как-то я имела бенефис. Для детского утренника подготовили «Мальчик с пальчик». Его я и играла в свой бенефис. В самый трагический момент, когда я, сидя под столом, подслушивала коварный план — завести всех братиков в лес и там бросить,— на сцене появилась настоящая кошка и, мурлыча, стала ко мне ласкаться. Я не растерялась и, прижимая кошку к себе, продолжала быть мальчиком с пальчик.
Папа в это время уехал в Москву хлопотать о моем поступлении в институт. Как дочь раненого офицера, меня должны были принять на казенный счет. На то, чтобы отдать меня в хорошую частную гимназию, у нас не хватало средств. Чтобы не расставаться со мной, мама решила бросить провинциальную сцену. Устроиться в театр в Москве было не так легко. У нас в семье бредили Малым театром, но мама попасть туда не могла — ни специального образования, ни «протекции», как тогда говорили, у нее не имелось.
После возвращения папы мы неожиданно быстро получили извещение о том, что я зачислена на казенный счет в Институт благородных девиц в восьмой класс с предварительным экзаменом (классы считались в обратном порядке, восьмой был младшим). Институт находился в Москве на Пречистенке (теперь улица Кропоткина, в этом здании расположен один из факультетов Военной академии имени Фрунзе). Назывался он — Институт кавалерственной дамы Чертовой. Начальницей его была бывшая фрейлина императорского двора баронесса М. А. Богданова, а попечительницей — сестра жены императора Николая II великая княгиня Елизавета Федоровна. В институте воспитывались дочери офицеров до генеральского чина. Генеральские дочки учились в Екатерининском институте (теперь Центральный Дом Советской Армии на площади Коммуны).
Экзамен я выдержала, за что получила от родителей огромную и очень дорогую куклу. Мы переехали в Москву. Так как институт был закрытый, я приезжала домой только с субботы на воскресенье.
Мы изучали все общеобразовательные предметы, немецкий и французский языки. Желающие могли брать уроки музыки (я училась играть на фортепьяно). Можно было учить английский язык. Балерина Станиславская преподавала танцы. Педагоги, как правило, были очень хорошие.
Порой мы не уезжали на воскресенье домой и пели в церковном хоре.
Иногда лучших учениц возили в театр или на симфонические концерты в Дворянское собрание. В театр мы ехали в открытом ландо, куда нас сажали кучей, как цыплят. Что касается театральных представлений, то преимущественно нам показывали балет и оперу.
В 1914 году мы сняли дачу в Новогирееве. В моей жизни Новогиреево сыграло важную роль, и я хочу рассказать о нем подробнее. В настоящее время Новогиреево — часть Москвы. В 1915—1916 годах это было полудачное место. До 1914 года в нем обитало много состоятельных немцев. Мы сняли небольшую дачку на конечной остановке этой конки. В городе она носила название Баронского проспекта. Дачка стояла почти на отлете и граничила с прекрасным футбольным полем и двумя великолепно оборудованными теннисными кортами. Был там маленький домик с раздевалкой для футболистов и крошечной сценой. Вот здесь-то, в непосредственной близости от нашего дома, и собиралась летом молодежь Гиреева. Днем играли в футбол и теннис, по вечерам устраивали собственными силами концерты и даже разыгрывали маленькие водевили. Находившееся в довольно приличном состоянии пианино переезжало тогда со сцены в зрительный зал. До сих пор помню, как дружно и легко жилось тогда нам, молодым, в Гирееве. О войне не думалось, она не чувствовалась так остро, как в институте, где то и дело на какой-либо девочке появлялся траурный воротник.
В Гирееве я уже серьезно готовилась к поступлению на сцену. Весной 1916 года я закончила институт и летом окончательно решила идти на драматические курсы. Но куда? Мои мечты устремились к Малому театру, но школы при Малом театре тогда не было.
Мы переехали в Москву, и начались хлопоты. Во-первых, следовало обзавестись жильем. Нашли маленькую квартирку на Зубовском бульваре, Дворцовый проезд. Далее, предстояло выбирать, где же мне учиться. О частной школе нечего было и думать — на это не хватало средств. Надо было ехать в Петроград — пытаться поступить в школу при Александрийском театре. Как дочь раненого офицера меня могли принять на казенный счет. Но ехать в далекий Питер, где нет никого знакомых... И страшно, и не хочется отрываться от родной Москвы.
Выяснилось, что на казенный счет меня могли бы принять на драматическое отделение Музыкально-драматического училища Московского филармонического общества. И тут было решено обратиться за советом не более и не менее как к самому А. И. Южину, первому актеру Малого театра и кумиру нашей семьи. Мы не имели с ним никаких общих знакомых, никого, кто бы мог ввести нас к этому знаменитому человеку. И мама написала ему письмо. В нем она просила о визите и, разумеется, охарактеризовала свою единственную дочь как будущую Ермолову.
И вот Александр Иванович Южин, вероятно, посмеиваясь в душе, все же, несмотря на огромную занятость, назначил нам день и час визита.
О чем говорила мама, что был за разговор, я не помню. Понимала, что решается моя судьба. И очнулась лишь тогда, когда все с той же приветливой любезной улыбкой Александр Иванович предложил мне что-нибудь прочесть. Я пришла в себя. О! Тут уже все ясно. Мама прожужжала мне все уши, что я будущая Ермолова. И, конечно же, я должна была читать монолог из «Орлеанской девы» Шиллера, который так гениально читала сама великая Ермолова. Я прочла монолог «Простите вы, холмы, поля родные», какую-то басню, потом некрасовскую «Катерину». Александр Иванович слушал внимательно, не перебивая, и, когда я исчерпала весь свой репертуар, серьезно, без улыбки, не глядя на меня и что-то обдумывая, молчал. Молчали и мы с мамой. Какие мысли витали в голове моей тщеславной матушки — не знаю. Я же твердо была уверена, что читала отвратительно и провалилась.
И вообще, какая невероятная дерзость—прийти сюда, отнимать время — и у кого?! У самого Южина! Вот он и молчит, не зная, вероятно, как бы деликатнее нас выпроводить. Тут до моего сознания долетели слова: «В Филармонии сейчас преподают все актеры нашего Малого театра, отдайте вашу дочь в Филармонию — так она будет ближе к нам!» На всю жизнь запомнились мне эти слова Александра Ивановича.
Были посланы просьбы о зачислении меня на казенный счет в Филармонию. Конечно, если выдержу экзамены. Начались мои приготовления к этому серьезному испытанию.
Наконец настал решающий день. Как сейчас помню мою альма-матер (теперь в этом здании находится ГИТИС). Во дворе — большой двухэтажный особняк. Широкая лестница в глубине полутемного холла. Наверху площадка, где сидели, ходили и стояли взволнованные девушки и юноши. Слева — громадные двери, за которыми находился большой зал и сидели они, наши экзаменаторы, вершители наших судеб. В 1916 году на первый курс набирали И. А. Рыжов и М. П. Юдина.
За столом сидело много совсем незнакомых мне людей. Никого из актеров я со страху не узнала, хотя не раз видела их на сцене.
Я прочитала пролог к «Орлеанской деве» и какую-то басню. Меня не прервали. Затем посыпались вопросы: почему хочу идти на сцену, кто родители, что я читала, где получила среднее образование, играла ли вообще. Когда я хвасталась участием в антрепризе Соболыцикова-Самарина, перечисляя свои детские роли, все сидевшие за столом заулыбались. Как я вышла из зала, как ждала своей участи — не помню. Знаю только, что мне очень хотелось попасть к И. А. Рыжову. В том, что меня вообще примут в Филармонию, я почему-то совсем не сомневалась. Так и случилось. Меня приняли, и взял меня в свой класс И. А. Рыжов, у которого я училась в течение двух лет пребывания в Филармонии.
Иван Андреевич Рыжов был требователен, но и очень мягок. Он, скорее, был нашим другом или необыкновенно терпеливым отцом. Однажды только видела я его разгневанным. Один из учеников, явно не приготовившись к уроку, позволил себе на сцене глупую отсебятину. И Иван Андреевич накричал на него.
Рыжов был большим другом и поклонником Марии Николаевны Ермоловой. Он часто говорил нам о ней, о ее отношении к театру, к работе, о ее трепетном волнении на репетициях и спектаклях. Мы благоговейно впитывали в себя эти рассказы. Они воспитывали в нас то подлинное уважение к театру, ту беспредельную любовь к искусству, примером которых была Ермолова.
Иван Андреевич Рыжов прежде всего будил в своих учениках чувство. «Почувствуйте правильно, тогда и роль пойдет»,— говорил он. Он шел от восприятия внутреннего мира человека. Но объяснить и раскрыть процесс подхода к роли он, как и все почти тогдашние актеры-педагоги, не умел.
Мне рассказывали как-то, что одна известная актриса обратилась к Ермоловой с просьбой пройти с ней роль из репертуара Марии Николаевны. Ермолова страшно смутилась и ответила, что не умеет рассказывать и объяснять, как надо делать. В результате Мария Николаевна предложила огорченной просительнице: «Знаете что, голубушка, давайте лучше я вам сыграю всю роль, а вы посмотрите». Объяснить, научить Ермолова не могла. Однако стоило понаблюдать, как она ведет себя перед выходом на сцену, и становились понятны слова Станиславского «войти в круг».
Да, не умели великие «могикане» старого театра рассказать, как они творят, как создают свои гениальные роли. Они знали только какие-то общие, но весьма существенные принципы. Щепкин говорил: «Будь в обществе, наблюдай жизнь». Ермолова часто посещала выставки живописцев и скульпторов, не пропускала наиболее интересные симфонические концерты. Бывая в обществе, обычно молчала, но внимательно слушала и наблюдала собравшихся. Много читала. Читала и искала специальные труды и художественные произведения, относящиеся к тем эпохам, в которых жили и действовали ее героини. Все это вбиралось, проникало в память и душу, а потом — в самую лабораторию ее гениального творчества.
В Филармонии преподавались разные дисциплины, например танцы. Следили за пластикой, много уделялось внимания старинным танцам—в них требовалось изящество и музыкальность. Занимались фехтованием, которым я очень увлекалась. Танцы и фехтование были обязательны для всех учеников Филармонии. Но особенно рьяно посещали эти уроки вокалисты и мы.
Очень любили мы лекции по истории театра. Читал их незабвенный Владимир Александрович Филиппов. Филиппов действительно был великолепный знаток театра и горячий поклонник Малого. Я почти стенографически записывала его лекции и очень гордилась, когда много лет спустя Владимир Александрович попросил у меня мои тетради для своей книги. Владимира Александровича высоко чтили все актеры, даже самые маститые. Он часто писал рецензии и считался после А. Р. Кугеля, которого я еще застала, лучшим критиком и историком театрального искусства, глубоко уважающим и любящим актера. Он бывал и суров в своих оценках, но они всегда оказывались объективными и приносили настоящую пользу актеру и театру.
Велись у нас занятия по дикции, постановке голоса, которым придавалось большое значение.
Были уроки грима, которые давал Николай Максимович Сорокин, лучший гример Малого театра. Красивый, умный человек, он много и остроумно рассказывал нам об актерах этого театра. И мы с большим вниманием слушали о Ермоловой, Лешковской, Южине и, конечно, о наших кумирах — Остужеве и Прове Садовском.
Теперь грим не в моде. Актеры чаще играют с так называемым «своим лицом». В те времена при существовавшей технике освещения и молодым актерам надо было накладывать грим. Особенно если актеру приходилось добиваться сходства, когда он играл историческое лицо, известное по портретам.
Так, очень дружно и интересно, проходили наши учебные годы в Филармонии. Закончился первый год, сданы экзамены, все разлетелись на лето кто куда. Мы с мамой и отцом не уехали из Москвы. От весны 1917 года остались в памяти манифестации, дамы с красными бантами, влюбленно прославлявшие Керенского, шум и сумятица. Меня все это мало трогало. Я думала лишь о предстоящем учебном годе и о новых сценических отрывках.
Но вот затихла стрельба. Новая власть прочно взяла бразды правления в свои руки, власть рабочих, власть большевиков. Мы возобновили наши занятия, театры открыли свои двери. Налаживалась новая жизнь. Я готовилась к переходным зачетам на третий курс. Сдавать надо было уже целые пьесы. Иван Андреевич решил поставить «Огни Ивановой ночи» Г. Зудермана. Я работала над Мариккой. И вдруг, в самый разгар работы, Иван Андреевич снова назначает репетиции «Обнаженной» и «Ренессанса», то есть уже сданных мною отрывков. Никто ничего не понимает. Иван Андреевич молчит. А по Филармонии ползут слухи, что кто-то будет смотреть Гоголеву. Кто? Почему? Все молчат. Назначается день просмотра. Кажется, ждут представителей Малого и Художественного театров.
И вот настал день показа. Не помню, как я пришла в Филармонию, как села гримироваться. Торжественное молчание моих однокурсников, участников спектакля, взволновало еще больше. Показ происходил днем, и, несмотря на зашторенные окна, можно было разглядеть всех сидящих в зале. Кончился первый отрывок. Я переодевалась и перегримировывалась ко второму. Во время переодевания к нам никого не пускали. Хотя, я уверена, всем интереснее было смотреть на находящихся так близко в зале знаменитых и обожаемых артистов.
Пришел Иван Андреевич, всех нас перецеловал, похвалил и... ушел!
Вот и все. Никаких разговоров, никаких отзывов. Жизнь пошла своим обычным порядком. Опять стали репетировать «Огни Ивановой ночи».
Мне предстояло учиться в Филармонии еще два года, так как был прибавлен четвертый курс. Но вот однажды весной 1918 года после одной из репетиций «Огней» Рыжов отозвал меня в сторону и сказал: «Я должен передать вам, голуба моя, что вам предлагают вступить в труппу Художественного театра. Вас смотрели Станиславский и Немирович-Данченко, приглашение исходит от них». Я онемела. «Так что мне им ответить?» — продолжает Иван Андреевич. И вдруг я слышу внутри себя какой-то голос: «А Малый?!» Вижу, Иван Андреевич улыбается: «Ну, насчет Малого ничего не могу сказать, а вот Художественный вас приглашает».
Кажется, я действительно заплакала. Ведь все мысли, все мечты мои были о Малом. Я даже не осознала, какую великую честь мне оказывают — меня, восемнадцатилетнюю девчонку, еще не окончившую Филармонию, приглашают — и куда? В Художественный театр. И кто приглашает? Сам Станиславский. А я реву, реву, мотаю головой и бормочу: «Нет, нет, я — в Малый, в Малый». Едва успокоил меня мой незабвенный Иван Андреевич. «Ну как хотите, все же подумайте. Приглашения в Малый нет, а в Художественный уже зовут». Но при всем глубоком восхищении Художественным театром, его великолепными актерами, Станиславским, Леонидовым, Качаловым, Москвиным, моя душа и сердце были отданы Малому театру и его корифеям. Им я поклонялась, у них хотела учиться и—что скрывать мою затаенную мечту! — хотела быть принятой в их семью. И потому от приглашения в Художественный я отказалась.
Я по-прежнему жила в Москве, вышла замуж за Дудкевича и бегала на теннисный корт в Пименовский переулок. И вот с ракеткой под мышкой, с сеткой с мячами в руках и в теннисных туфлях (это для скорости и удобства при ходьбе, транспортом я не пользовалась) я бегом спускаюсь с нашего четвертого этажа. Навстречу идет какой-то человек и спрашивает мою квартиру.Это был курьер из Малого театра с письмом для меня. Быстро расписавшись в книге о получении письма, я здесь же, на лестнице, прочла, что меня вызывают в Малый театр к Прову Михайловичу Садовскому. В то время Малый получил автономию в управлении. Была создана директория из пяти человек: председателем, вернее первым советским директором Малого театра назначили А. И. Южина, заведующим репертуаром (или, как теперь говорят, литературной частью) — И. С. Платона, художественной частью — П. М. Садовского, финансово-хозяйственной частью — С. А. Головина и кем-то тоже по хозяйству, по порядку в здании — А. А. Остужева. Правда, Остужев от этого вскоре отказался, передав все свои полномочия Головину.
Вот к Прову Михайловичу меня и вызывали. Он сказал, что мне предлагается с осени вступить в труппу Малого театра. Лично он считает, что мне надо сначала поступить во вспомогательный состав, но А. И. Южин настаивает, чтобы я сразу же была принята в основной состав. Оба они надеются, что в театре я научусь большему, чем обучаясь еще два года в Филармонии. Сейчас мне следует пройти в канцелярию театра и подписать контракт (тогда были контракты). «Разумеется, если вы согласны поступить к нам в театр»,— добавил, лукаво улыбаясь, Пров Михайлович.
Согласна ли я!!! Боже мой, да я ног под собой не чуяла! Я сидела немая и красная как рак. Не помню, как я оказалась в канцелярии у Василевского, тогда, очевидно, заведовавшего ею. Не помню, как подписывала свой первый контракт на самый первый оклад — четыреста рублей. Помню только, что Василевский говорил со мной с большим почтением, не как с восемнадцатилетней девчонкой, а как с молодой женщиной, актрисой, вступающей в труппу Малого театра. Тут же мне сообщили, когда назначается открытие сезона и что за две недели до этого следует явиться на сбор труппы. Так состоялось мое приглашение в Малый театр. Так исполнилась мечта моей жизни. На все годы, отпущенные мне судьбой, осталась я верна моему родному, любимому театру, где испытала и большие радости и горькие минуты, что неизбежно сопровождает жизнь артиста.
Итак, 1 августа 1918 года я подписала свой первый контракт в Малый театр. Не все сохраняет память. И тем не менее я помню сбор труппы сезона 1918/19 года. Актерский вход был тогда прямо против «Метрополя», с улицы, которая теперь называется проспект Маркса. Обшарпанные ступеньки вели к неказистой двери. За ней — маленькая раздевалка и снова лестница наверх, где тогда на втором этаже помещались гримуборные первых актеров, в том числе — Ермоловой, Лешковской и Садовской. А еще выше — общие гримуборные актрис рангом пониже. Там должна была гримироваться и я.
На сбор труппы я явилась в своем лучшем платье из лиловой тафты, в котором играла в Филармонии «Обнаженную». Никакой косметики я тогда не употребляла, а прическу носила довольно скромную. Кажется, в раздевалке я, к счастью, увидела моих филармонических преподавателей. Они обменивались друг с другом летними впечатлениями. Они же — Рыжов, Яковлев и Платон — провели меня в «курилку». Теперь это фойе Ермоловой, недалеко от сцены. Я успела заметить, что сцена была совсем пуста. Занавес закрывал зрительный зал. На сцене стоял небольшой стол, а перед ним — несколько рядов стульев. В «курилке» находилось много актеров, некоторых я узнала по виденным спектаклям, другие были мне незнакомы. У стола в креслах сидели актрисы, перед которыми преклонялась вся страна. Я испуганно жалась к двери, но меня заметил Александр Иванович Южин, подошел ко мне, сказал несколько ласковых слов, поцеловал руку (он знал, что я замужем) и подвел к тем, что сидели в креслах. Каждой из них Южин меня представил. Боже мой, это были Ермолова, Садовская, Лешковская, где-то рядом стояли более молодые Турчанинова, Рыжова, суетилась Шухмина, озабоченно переходила от группы к группе Яблочкина.
Представляя меня старейшинам, Южин называл мое полное имя — Елена Николаевна Гоголева, говорил: «Это наша новая молодая актриса»—и добавлял несколько лестных слов.
До сих пор помню внимательные и доброжелательные взгляды. Оказалось, многие уже знали меня по спектаклю в Филармонии. Ведь и Яблочкина, и Пров Садовский, и Остужев, и Правдив были на моем экзамене. Видимо, и преподаватели мои что-то рассказывали коллегам обо мне. Не могу описать свое волнение и невероятное смущение. Помню только, что при каждом пожатии руки тех, кому меня представлял Южин, я, наверное, выпучив глаза от восхищения и обожания, старательно делала глубокий реверанс.
В фойе стоял сдержанный гул. При «стариках» никто не смел громко разговаривать, шутить, смеяться. И лишь неугомонный Остужев, любимец Южина и других «стариков», да насмешливый, удивительно остроумный Пров Садовский то тут, то там вызывали приглушенные взрывы смеха.
Труппа расселась на приготовленных стульях. Первый ряд был оставлен для старейшин. Я хотела было примоститься где-то в последнем ряду, но Пров Михайлович потащил меня ближе. Развернув на столе огромный разграфленный лист, Южин стал докладывать труппе репертуар предстоящего сезона, с указанием начала и окончания работы над каждой премьерой. Это был образец точности, организованности, истинного планирования.
Итак, моя служба в Малом театре началась. Чтобы представить условия моей работы, надо иметь в виду следующее. Москва времен гражданской войны. Угрюмые нетопленые дома, в окнах — трубы от печурок-«буржуек». Голод. В театре холодно. Зритель сидит не раздеваясь, в валенках, шубах.
Но все это не сказывается на работе театра. В точно назначенный час начинается утренняя репетиция. Сцена в полумраке. Из-за недостатка электроэнергии горит одна дежурная лампочка. И репетиции и спектакли были подлинным и самоотверженным служением искусству.
Первая роль, которую я получила,— Джессика в «Венецианском купце». Это был срочный, даже скоропалительный ввод. Мне дали четыре репетиции с моими партнерами — Васениным (Ланчелотт Гоббо) и Колей Соловьевым (Лоренцо). Конечно, начинающей актрисе было не до осмысления и продумывания образа. Следовало выучить текст, при этом текст в стихах, освоить костюм, запомнить мизансцены. Особенно трудной казалась мне сцена во дворце Порции, в которой участвовали Пашенная (Порция), Остужев (Бассанио), Соловьев (Лоренцо), Рыжов (Грациано) и другие.
С благодарностью вспоминаю доброжелательную помощь Васенина, который очень поддержал меня. После первого действия Правдин, игравший Шейлока, вывел меня перед занавесом и представил публике как новую актрису Малого театра. Это еще раз напомнило мне о моей ответственности и еще больше напугало.
В общей сцене, когда я говорила о моем отце, Шейлоке, у меня буквально перехватило дыхание. Но опять-таки отношение партнеров и особенно добрые глаза Остужева — Бассанио помогли довести роль до конца.
Второй спектакль, в котором я выступала, готовился уже в плановом порядке. Это была пьеса Горького «Старик». Алексей Максимович приезжал в театр и в зрительном зале читал ее труппе. На следующий день начались репетиции. Никакого разбора пьесы не делали. Актеры в процессе репетиции сговаривались друг с другом. Левшина, игравшая Софью Марковну, как я помню, договаривалась с Провом Михайловичем — Мастаковым. На репетициях устанавливалась также речевая партитура действующих лиц. В спектакле участвовала Ольга Осиповна Садовская, она играла роль старой няньки Захаровны. Именно ее речь была как бы камертоном всего спектакля. Она говорила без всякого нажима, просто, ясно и, как мне казалось, музыкально.
Я получила роль дочери Мастакова Татьяны, капризной, заспанной, скучающей девицы. Я ничего специально не делала и старалась просто жить в образе.
После того как я уже сыграла Джессику и Татьяну, в театре наметили поставить в один вечер «Электру» Гофмансталя с В. Н. Пашенной и «Собаку садовника» Лопе де Вега с О.В.Гзовской в роли Дианы. В «Электре» роль Хризотемиды поручалась мне. Вспоминаю репетиции «Электры».
Несмотря на трудности 1919 года, никому не приходило в голову опоздать. Хотелось есть, немного отогреться, но больше всего хотелось работать. Исключительный пример подавали нам старшие товарищи, и среди них — Вера Николаевна Пашенная. Постановщик «Электры» А. А. Санин был очень требовательным режиссером: каждая репетиция превращалась в спектакль с максимальной отдачей, с полным темпераментом. Санин давал труднейшие мизансцены. Особенно это касалось центральной роли. Страстно любящая брата и возмущенная изменой матери, Электра почти безумна в своих страданиях. Она вся оборвана, мечется по сцене как фурия, обвиняет, призывает в свидетели мщения всех богов. И как страшен был ее танец торжества, ее дикая пляска совершившей мщение женщины. Пашенная репетировала, не жалея себя, в каком-то легком платье и, несмотря на все уговоры, никак не соглашалась надеть что-нибудь потеплее. Она вкладывала в роль весь свой темперамент.
Спектакль имел большой успех и, безусловно, этим был обязан прежде всего игре Пашенной. Что касается роли Хризотемиды, то она также вся строилась на движениях и пластике. Я добросовестно выполняла все, что требовал режиссер, но никакой серьезной работой исполнение этой роли, конечно, не стало. Правда, Мария Николаевна Ермолова, посмотревшая спектакль, приветливо улыбнулась и погладила меня по плечу.
На открытии сезона 1919/20 года я сыграла Софью в «Горе от ума». Событие это было связано для меня с весьма трагическими обстоятельствами. Перед началом репетиций «Горя от ума» — а их всего было три — я пришла из дому, держа в руках мамину телеграмму о кончине отца. В то время — август 1919 года — поезда до Калуги шли не меньше двух-трех суток. На похороны, очевидно, я бы уже не поспела. А в Малом оставались считанные дни до открытия сезона. Все это мне очень деликатно еще раз напомнил Южин. Здесь же стояли и нес участники репетиции. Я не знала, что делать. От поездки в Калугу отговаривал меня дома и муж. Южин ждал моего ответа, явно желая, чтобы я осталась, но настаивать не считал возможным. Молчали все. И когда я сказала, что остаюсь, все с облегчением вздохнули. Александр Иванович предложил идти на сцену и начать репетицию. Вот не забывается такая минута, не уходит и память о людях, меня тогда окружавших. Спасибо им вечное.
Персоны
Елена Гоголева
© 2006-2025 kino-teatr.ru
Использование сайта kino-teatr.ru означает полное и безоговорочное согласие с условиями пользовательского соглашения