Космический Моцарт

К 90-летию Иннокентия Смоктуновского


Когда 4 августа 1994 года вдруг не стало Иннокентия Смоктуновского, один знакомый сказал: «Все кончилось». Это было в шумной компании, никто не обратил тогда внимания на его слова, решив, что это фигура речи, простительная в состоянии крайнего огорчения. Может, тот человек и правда не хотел выходить на глобальные обобщения, но сейчас, по прошествии более чем двадцати лет, понимаешь, насколько фатально прав он был.


Нет-нет, не дождетесь фразы «Со смертью Смоктуновского ушла эпоха». Даже не из-за банальной пошлости этой фразы, а прежде всего потому, что это не так. Со смертью Смоктуновского ушла не эпоха – остановилось дыхание искусства. Смоктуновский был дыханием нашего кино. Конечно, он был не один в нашем кино и театре, было много замечательных, отличных, талантливых. Они были жизнью, плотью, но только Смоктуновский был дыханием – он словно оправдывал своей жизнью на экране существование самого молодого из искусств. Если бы кино не было, его надо было придумать только ради крупных планов Смоктуновского. Его глаза смотрели с экрана одновременно сотней оттенков, они могли за одну секунду обрадоваться, отчаяться, возненавидеть, насмешить. Ни один актер на просторах страны не умел так жить на экране.
Как-то, возвращаясь вместе с гастролей, оказались рядом в самолете Олег Ефремов и Смоктуновский. «Кеша, как я сегодня играл?» - спросил Ефремов. – «Замечательно, Олежек, просто прекрасно», - искренно ответил Смоктуновский. – «А какой я вообще актер?» - «Ты, Олежек, превосходный актер, очень-очень талантливый». – «А ты? Ты сам – какой актер?» - «Я-то? Я – космический», - не сразу ответил Иннокентий Михайлович, вглядываясь в черное небо за иллюминатором.


Нет уже на свете того человека, который сказал молодому Смоктуновскому: «Молодой человек, даже не думайте пытаться устроиться в кино – у вас совершенно не киногеничное лицо». Как бы хотелось посмотреть тому человеку в глаза! Но наверное, не каждому дано разглядеть космос. Тогда, в 50-е, кто только не сказал Смоктуновскому, что у него неподходящее лицо, что у него недостаточно таланта, что он всем надоел, что ладно, мы вас так и быть возьмем в Театр киноактера, только вы никогда в кино не проситесь – все равно не возьмут. Разглядел только Михаил Ромм, искавший для эпизода молодого актера. Привели Смоктуновского. Даже вроде как извинились – дескать, хотелось бы получше, но получше никого не нашли, берите уж этого, завалящего. Авось не испортит фильм. Оказалось, что Смоктуновский, уже поигравший в театре, совсем не умеет играть в кино. А актерского образования у него и вовсе не было. Он был зажат, вечно смущен. Пришлось делать десятки дублей, прямо на съемочной площадке актеры начали ворчать, чтобы этого никому не известного бездарного парня выгнали и взяли кого-то поталантливее. А Ромм вдруг зашипел на них: «Немедленно прекратите мышиную возню, вы думаете – он ничего не чувствует? Вы же ему мешаете. Вы что – не видите, какой он талантливый?!» А они и правда не видели. Как не видели многие.


А дальше… Дальше он зажмурился и шагнул в славу. Она, такая разборчивая, видно, слишком долго его искала – с такой силой и страстью она накинулась на вчерашнего провинциального неудачника.
Смоктуновский был наделен какой-то нечеловеческой, компьютерной органикой, которая была выше любого актерского таланта. И это первым понял даже не Ромм – первым это понял Георгий Товстоногов, увидевший Смоктуновского в фильме «Солдаты» и мгновенно взявший его на роль князя Мышкина. Труппа возненавидела Смоктуновского – выскочка, парвеню, кто ты вообще такой?! Но даже недруги замирали, когда Смоктуновский выходил на сцену. И достаточно было одной секунды, чтобы ощутить эту нечеловеческую органику. «У тебя женщины-то были?» - спрашивал Рогожин, которого играл Евгений Лебедев. – «Нет, не имею такого опыта», - смущенно отвечал Мышкин и вдруг заливался краской. Заливался весь, от кончиков пальцев до корней волос. На каждом спектакле. Зрители специально ходили по несколько раз, чтобы удостовериться – да, действительно всякий раз. В этом была какая-то загадка на уровне актерской физиологии.


Его герои добры какой-то глубинной, необъяснимой добротой. Та лучезарная доброта, с которой вышел к зрителям его Мышкин, - оказалась неисчерпаемой, бесконечной, ее хватило на все роли Смоктуновского. Его Гамлет нес доброту одиночества, Илья Куликов из «Девяти дней одного года» - интеллектуальную, Деточкин – инопланетную, Порфирий Петрович – философскую, царь Федор Иоаннович – мужественную, Войницкий в «Дяде Ване» - трагическую. Даже Сальери у него оказался умнее и добрее Моцарта, просто несчастнее и нелепее в трагическом осознании сиюминутности своего таланта на фоне моцартовской вечности. Даже законченный негодяй Иудушка Головлев в исполнении Смоктуновского нес доброту – изуродованную, препарированную подлостью, не сумевшую вырваться из-под залежей злобы.


На восходе своей актерской жизни Смоктуновский сыграл Моцарта в «Моцарте и Сальери». Этот Моцарт был похож на ветер – легкий, почти невесомый, он едва касался жизни кончиками пальцев, и из-под пальцев лилась музыка. Смоктуновский и сам был Моцартом – казалось, что любой его образ, любая роль сами плетут свои кружева, а он лишь вдыхает в них жизнь.
Смоктуновский действительно космический актер – он словно вдыхал Вселенную и отдавал дыхание искусству. Таких актеров у нас больше не было. Возможно, уже и не будет.