Не попасть под обаяние этого человека было нельзя. Это просто исключалось. Издали — огромный, грузный, неприступный. Зевс. Атлант (хотя, признаться, сильно располневший). Но вот вы столкнулись с ним в коридоре театра, сказали с ним всего несколько слов — так, походя, — и уже он «взял вас в плен» своим человеческим очарованием, какой-то детскостью души, жизнерадостностью, тончайшим чувством юмора. Трудно сказать, кто он был «сначала» — замечательный артист, артист от Бога, или уникальная личность, личность неповторимая, какие родятся раз в поколение.
Я знал Павла Петровича Панкова добрых десять лет. Не побоюсь сказать — счастливых лет. Я был скромный театральный служащий и человек сугубо «не театральный» и всегда смотрел на Павла Петровича снизу вверх. До сих пор не знаю, что свело нас вместе и сделало друзьями. Павел Петрович — это свет и гармония. Даже его привычная ироничность и какая-то отстранённость не могли «перекрыть» его душевного тепла и доброжелательности.
К Павлу Петровичу меня привёл Миша Данилов, мой близкий друг и дальний родственник. Так началась самая светлая и счастливая полоса моей жизни… Это было, кажется, в 1968 году, осенью. И до самой смерти Павла Петровича в 78-м мы с ним больше не расставались. Так уж получилось. Как мы стали друзьями, актер и скромный «звуковик», молодой человек 24-х лет – и известный артист, которому уже было под 50, остаётся для меня загадкой.
Незадолго до того осеннего дня Михаил побывал у Панковых с ещё одним своим другом (и школьным однокашником) – Юлием Дворкиным, молодым режиссёром, только что поставившим тогда в Театре им. В. Ф. Комиссаржевской свой первый (свой дипломный) спектакль «Влюблённый лев» (по пьесе Шейлы Делани) и ставшим тут же знаменитым; в театральных кругах только и говорили: Дворкин, Дворкин… Юля был человеком строгих манер и чрезвычайно серьёзен был для своих 30 лет, по крайней мере на вид; он носил чёрную бородку, которая в те года ещё была редкостью, и это придавало ему солидности. Я тоже носил бородку, правда, рыжую, но мне она придавала вид человека, с прошлой недели забывшего побриться.
...Панков сам открыл нам дверь своей квартиры на Маяковской.
Известный артист вяло, с холодным неудовольствием покачал нам головой, что, видимо, заменяло легкий поклон, пропустил в прихожую и, как истинный джентльмен, помог раздеться.
– Проходите, господа… Я всегда рад вам… всем…
Павел Петрович был отменно вежлив, необычайно гостеприимен и покорил меня своим обаянием, мягкостью манер и светскостью; но главное – даром собеседника. Мы просидели у него с Михаилом до двух или трёх ночи (Павел Петрович оказался полуночником), выкурили пачек восемь хороших американских сигарет, которыми нас угощал хозяин, выпили чашек по десяти отличного кулькуттского чая – и говорили, говорили. Говорил, впрочем, больше Павел Петрович. Это был фейерверк юмора, поток весёлых баек, полуфилософских, полушутливых рассуждений, воспоминаний... Павел Петрович меня так обаял, что я напросился к нему на новую встречу, потом ещё на одну... Потом как-то само собой получилось, что Павел Петрович стал звонить и приглашать меня сам. Боже мой, сколько вечеров и ночей мы провели с ним потом в потрясающих беседах...
Я любил заглянуть в его квартиру на Фонтанке после вечернего спектакля, ведь день полуночника Панкова начинался с вечерней зарей.
— Входите, друг мой, — встречал он меня тихим басовым рокотанием. — Я вас давно жду.
Это означало: Павел Петрович дома один и ему скучно. Впрочем, с ним всегда большой чёрный ньюф — Устин. Два нежных друга. Виляя хвостом, Устин появляется в прихожей.
Павел Петрович идёт по коридору медленно, переваливаясь с боку на бок, словно большой ленивый жук, и на ходу с мягким упрёком бросает:
- Что же вы так долго не шли? Я начал волноваться... Это не солидно... Вы не голодны?..
Я отвечаю, что голоден и к тому же очень устал.
- Что ж, очень рад. Нет, не тому, что устали. Я всегда рад вас угостить, друг мой... Ведь вы много не съедите?..
Иных любят за что-то. Павла Петровича любили за то, что он — Павел Петрович.
Но вместе с тем, при всей своей доброте, жизнелюбии и юморе, Павел Петрович был «кот сам по себе». Он никогда ни перед кем не заискивал, не искал знакомств, не предлагал сам помощи. И, однако, не имел врагов: его любили. Этот человек во всем был неподражаем — художественная ценность. Каждая его фраза, жест — в соединении с невероятным обаянием — были законченным художественным фрагментом. Он входил на пятачок закулисья БДТ - неторопливый, излучающий счастливую беззаботность; и становилось светло от его широкой улыбки, его добродушного спокойствия.
— Здравствуйте, господа... Вижу, что ждёте... Понимаю, без меня спектакль не начнётся... Нет-нет, я никогда не опаздываю... Это не солидно для такого большого художника...
Без Павла Петровича, наверное, было бы зябко на этой земле.
Уже почти двадцать лет, как его нет, а я всё ловлю себя на желании: а не заглянуть ли к Старику?..
Так друзья ласково прозвали его — Старик.
Старик, конечно, родился барином. Ему бы в усадьбу, в старинный кабинет со штофными обоями... Ему бы дорогую трубку да томик Ричардсона... Он был барином — и Актёром. Про Паустовского кто-то сказал: он был писателем, даже когда не писал. Павел Петрович был Актёром, даже когда не играл. На него оборачивались на улице. Он увлекался стихами — поэзию не только знал и любил, но и сам писал стихи великолепно, — но это было увлечение Артиста. В лице его светился талант, Божий дар. Павел Петрович всегда был в окружении общества. Не знаю, любил ли он общество, но общество его обожало. Этот человек не мог без веселья. Образ Зевса рассыпался после первого же визита в его квартиру на Фонтанке.
Знаменитые чаепития у Павла Петровича... Они начинались обычно около полуночи, а заканчивались под утро. Господи, сколько наних собиралось удивительного народу!..
В Павле Петровиче невозможно было отделить актёра от человека. Это было нерасторжимое целое. Эти актёрские сходки, чаепития, атмосфера игры и импровизации нужны были Старику так же, как нужна была сцена. Без общества трудно представить себе Панкова, и его образ Артиста был бы без этого не полон.
На вечеринках царила стихия беседы. Байки, каламбуры, скетчи, шутки; американские сигареты на столе, калькуттский чай для любого желающего, дух беззаботности и интеллектуальной игры, неизбывное веселье — это был мир завораживающий. Это был Театр, шагнувший со сцены. Выезжал ли БДТ на гастроли, и там после спектакля к Павлу Петровичу в номер непременно набивалась куча усталого народа — актёров и не актёров (ведь жили в одной гостинице). Шум, гомон, перекрываемые смехом Старика. Так и вижу Павла Петровича — развалившегося в кресле, в махровом халате, свесившего через подлокотник кресла пухлую руку с сигаретой, то и дело отхлебывающего чай из огромной чашки, улыбающегося во все лицо и готового в любую минуту бросить реплику, остроту...
Разное вспоминается. То я по-прежнему сижу у него в чудесной компании. То вижу, как Старик, подчеркнуто неторопливый, моет круглой щеточкой тарелку. Вот как сейчас. Очень он трогателен в этой роли...
— Вы яичницу, надеюсь, будете? — обращается ко мне этот мастодонт юмора. — Тогда подайте мне соль, мой юный друг... Это сода... Ничего, можно и соду...
Какая-нибудь пустяковая мизансцена... Старик встает на скамеечку и пытается достать соль с полки. Скамейка отчаянно скрипит под его мощным туловищем.
— Ох, Павел Петрович, позвольте я. Не было бы беды...
— Пустяки, здесь не высоко, — откликается Зевс.
Семейство отбыло в гости. Старик не захотел. Доволен, что я пришёл. Заводит разговор о том о сём, задаёт вопросы, на которые можно не отвечать или же отвечать что угодно.
— Что нового в театре?
— Снег с крыши сбросили.
Чёрный ньюф сидит возле нас и с завистью наблюдает, как два беззаботных человека поглощают яичницу. Старик сияет. Кажется, ему больше ничего не надо в жизни: свежий хлеб с маслом, горячая яичница — и собеседник...
Павел Петрович воспринимал жизнь как праздник, как удовольствие. Театр был частью праздника. Панкова не отнесёшь к тем актерам трудягам, что мучаются ролью, всё чего-то ищут, изнуряют себя на репетициях. Его вёл Бог, на него снисходило, и он был неподражаем. Павел Петрович сам говорил мне, что ему всегда хотелось, чтобы театр был как восторг, а роль — как экспромт. Павел Петрович был «артистом всегда». Иногда болтаешь с ним о чём-нибудь и думаешь: достаточно ведь вместо штор в комнате навесить кулисы — и вот, готова роль. Павел Петрович был из тех артистов, которым надо только выйти на сцену, — остальное всё делала Природа. Это была натура Давыдова, Варламова, не «лицедейская», не «фиглярская»; Панков не был «человеком с тысячью лиц» или же мастером стремительного перевоплощения. Как актёр, он был личность цельная, монолитная. Даже когда случалась «нестыковка» с ролью, его выручала натура. Павел Петрович щедро растрачивал свой дар. Порой даже слишком доверялся своему таланту, не привлекательные для него роли он пускал «на самотёк». Зато редкая гармония личности и образа произошла в Вараввине («Дело» А. Сухово-Кобылина), Тетереве («Мещане» М. Горького), Бутоне («Мольер» М. Булгакова), Жаркове («С вечера до полудня» В. Розова).
Он любил славу и известность, и ему нужны были эти слава и известность. Человеку такой психической организации и такого свойства таланта нужно было постоянное одобрение, внимание. А тем более — направляющая рука. Тут ему, увы, везло не всегда.
__________
Когда Павел Петрович пришёл в БДТ, за ним тянулся шлейф славы комического актера. Это было ужасно. Ведь он ещё в молодости доказал, что умеет играть самые разнообразные роли. Вараввин, ставший первым крупным взлётом артиста, — работа, конечно, выдающаяся, но её тень висела над Панковым, как глухая драпировка. Лучше Старика никто этого не чувствовал. И с приходом в БДТ для Павла Петровича началось время переоценки ценностей. И ценностей не только творческих.
В БДТ Павел Петрович показался всем человеком солидным, серьёзным, вежливо-неприступным. Про Панкова говорили: это человек важный. Мало кто знал, что за внешней неприступностью скрывался давний острослов и заводила, ярый патриот «акимовского дома» (т.е. Театра комедии). Однако Большой драматический был совсем-совсем «не то». Прежний «весельчак и заводила» почувствовал себя в нём неуютно.
В 1966 году душка Панков пришёл если не в чопорный, то в довольно чинный театр. Там немолчно царствовал иерархический закон, о весёлой атмосфере «акимовского дома» не было и речи. Но не это смутило чувствительную душу Старика. Людей с юмором можно встретить всюду. Дело было в том, что в акимовском театре Павел Петрович был не только ведущим актером, но и душой коллектива, его фаворитом, всеобщим любимцем. Теперь он оказался «одним из...». В БДТ были свои фавориты... Конечно, Старик знал, на что шёл. К счастью, роль, которую он получил, придя в БДТ, и особенно успех, сопутствующий ей, во многом компенсировали потери (имею в виду роль Тетерева в «Мещанах» Горького). И все же смена «статуса» давалась Панкову нелегко. Его широкой натуре было тесно в чинном храме искусств. Но знали про это только люди близкие. Для всех остальных он оставался прежним жизнелюбом и барином...
— Вы глупый человек, друг мой. Впрочем, я вам это уже говорил, — так он обычно начинал наш «разговор по душам», когда мы с ним после ужина усаживались в кресла возле его любимого бюро, на котором стояла чашка крепкого индийского чая. — Вы не знаете, что такое наслаждение жизнью. Вам бы только работа, работа... Не понять вам, как прекрасно сидеть в кресле, пить вот этот чудесный чай, курить прекрасные сигарет-т-ты — и знать, что тебе некуда спешить, что никто тебя не ждёт и что вообще ничего, ничего не надо делать. Вам не понять...
Отхлебнув из чашки, Старик треплет сидящего рядом Устина, а тот глядит на меня с недоумением: мол, как же можно не понимать таких простых вещей? жизнь так прекрасна!..
Павел Петрович был, конечно, человеком светским, интеллигентным, но при этом убеждённым, неуёмным эпикурейцем. Ему надо было всего много: много книг, много сигарет, много чая, много свободного времени, много разных табаков... Он вспоминается жизнелюбивым Гаргантюа, жаждущим вместить в себя все самые изысканные и тонкие удовольствия жизни. Единственное — он не был чревоугодником и из еды отличал исключительно красную рыбу, при виде которой его глаза теплели, и он тихо стонал: «О, этой рыбы можно мно-о-го съесть...» Зато на книги он буквально набрасывался. Он пожирал книги, как кит планктон. Это был даже не деликатес для него, а нечто столь же необходимое, как вода и хлеб. За ночь Старик мог «проглотить» несколько книг сразу, я только диву давался. Казалось, читал всё, без разбора. Ну, скажем. видел у него зачитанные мемуары Мориса Шевалье, повести Битова, рассказы Джекобса, биографии Юлия Цезаря и Уинстона Черчилля, детективы Чейза, стихи Гумилёва, Иосифа Уткина, Олжаса Сулейменова... Книги были его болезнью. Каждую неделю он приволакивал домой целую кипу и сиял от счастья. Домашние были в ужасе. Книги вываливались из шкафов. Начитанность Павла Петровича была легендарной, и я лично этому не удивляюсь. Мне бы этот читательский задор и ночи без сна в одиночестве. Более всего он, конечно, любил поэзию, любил и знал, как никто. Стихи наизусть мог читать без конца, любые. И читал, увы, не с эстрады. Я был одним из редких его слушателей. Он читал чудесно. Не разыгрывал в лицах, как иные актёры, а именно читал — благородно, с тонким чувством ритма и образа. Ну и, конечно, Старик любил юмор. Он много лет пытался собирать библиотечку юмора начала века — такая была у него маленькая страсть. И собрал-таки всего прижизненного Аверченко! Вообще, наши с ним беседы о литературе — одни из лучших мгновений моей жизни. Со Стариком можно было говорить о чём угодно — о Мандельштаме, о его любимом Киплинге, о Бунине, о фантастике, об американском романтизме.
Вкусы и пристрастия Павла Петровича иной раз удивляли. Вот почему-то не очень жаловал Достоевского, зато любил двух Толстых — Льва и Алексея Константиновича; последнего, пожалуй, больше, чем Льва. Почему-то не очень благоволил к Тургеневу. Знаток юмора, он зачитывался Тэффи и Пантелеймоном Романовым, но был прохладен к Стивену Ликоку.
Однажды я всё-таки спросил: «А почему вы, Павел Петрович, так не любите Тургенева?» И не знаю, был ли искренен Старик, отвечая мне:
— Видите ли, мой юный друг, всё дело в том, что великий русский писатель Иван Сергеевич Тургенев некогда испортил мне жизнь... Нет, я не был с ним знаком. К счастью для Ивана Сергеевича. Дело в том, мой юный друг, что в молодости я как раз очень любил этого писателя и искренне верил, что его герои, которых он так живо изобразил, они — существуют, и в жизни люди именно такие — восторженные, прекраснодушные, благородные. Если бы я знал, что это не так, и если бы я понял это тогда, я бы не сделал в жизни многих ошибок...
Если это и была игра, то она высвечивала душу сибарита, полную тоски по идеалу. «Не бывает! не бывает!» — словно кричал этот большой ребёнок. И бросался к любимым «игрушкам». Например, к Вудхаузу, писателю тогда напрочь забытому. Это теперь его стали издавать, и мы узнали, что был такой виртуоз тончайшего юмора, истый англичанин. Но где в то время Павел Петрович доставал довоенные издания Вудхауза, большую редкость, я не знаю. У него были связи. Светский был человек.
Я почему-то до сих пор уверен, что если бывали у Павла Петровича творческие кризисы, то они были тесно связаны с наличием или отсутствием в его жизни комфорта...
А между тем кризисы у этого Богом хранимого Артиста бывали. Постепенно я узнавал другого Павла Петровича...
_______
Сначала я заметил, что его весёлость и склонность к шутке — подчас просто маска, способ защиты. Важность и солидная неприступность — тоже. Этот огромный человек часто хотел спрятаться. В душе Павел Петрович был человек ранимый, доверчивый, суеверный; а в чём-то и фаталист. Часто огорчался, обижался, хотя старался не подавать вида. Верил в удачу. Верил в приметы. Верил в мистику цифр. Как и всякий человек, Старик был полон противоречий. Наверное, страдал от внутренних конфликтов. Конечно, он был натура весьма сложная. Этим, впрочем, тоже притягивал.
Мне не забыть, как однажды, в некую тайную минуту, наболтавшись и насмеявшись вдоволь, мы сидели с ним в дыму табаков принца Альберта, странно искажавшего лики фотографий на стенах... Что-то нереальное сквозило в лезшем через окно бежевом свете вечера, а дымящийся в чашке чай казался дымящимся ладаном... Бывает, приходит и такое вслед неудержимому веселью... Видимо, почувствовав ирреальность летящего мига, Павел Петрович, осенённый каким-то тихим порывом, придвинул ко мне своё толстое, мягкое и вблизи по-детски нежное лицо и с заговорщицким видом поведал о том, как много лет его преследует одна мистическая вещь. Вот его дед — почтенный дворянин, между прочим, содиректор известного в городе Металлического завода, что на Выборгской стороне (он одно время носил имя XX съезда партии). Дед ведь умер довольно рано — в 56 лет. Но возьмём отца, продолжал Павел Петрович, инженер-технолог, известный специалист, почтенный дворянин, на службу, кстати, ездивший на собственных дрожках, — ведь и он умер довольно рано; и что интересно — тоже в 56 лет.
— Как видите, у меня дурная наследственность, — прибавил тогда Старик с напускной мрачностью и уставил в меня немигающие сощуренные глаза. — Цифра роковая...
А я глядел на широкое лицо Старика и думал о том, почему многие так ошибаются насчёт его возраста. Чужое воображение с лёгкостью набрасывало ему лишний десяток-полтора годков, ему давали все 60. Но в чертах этого лица еще сквозила какая-то наивность, кожа играла юношеской свежестью, глаза лучились и выдавали скрытый задор и озорство. Павлу Петровичу было только за сорок, и я, слушая его вполуха, не мог понять, как серьёзны его мистические страхи. Старик, решивший, что я силюсь разглядеть на его лице знаки судьбы, с трагическим видом покачал головой и тихо пробормотал, опуская глаза:
— Да, скоро...
И посмотрел на меня теперь уже с шутливым удивлением.
Я предложил сыграть в «чепуху». И мы играли в «чепуху». Помню, Старик изобретал изумительные строчки. Жалею, я не сохранил тех наших листочков.
Странный был такой разговор с последующей игрой в «чепуху». Эпизод из театра абсурда. Но позже я в мыслях не раз возвращался к нему, особенно, когда в последние годы видел Старика грустным и самоуглублённым, когда наблюдал его странное для меня стремление уединиться, спрятаться от общества: — со временем Старик стал от общества уставать.
У Павла Петровича был редкий дар — он был неким «генератором общения». Он объединял людей в общении. Едва он приходил на спектакль и, поднявшись на второй этаж, начинал медленное шествие к себе в гримуборную, как к этому «толстячку» (так ласково звала его женская часть общества) уже тянулись все, у кого была свободная минутка, — так, поболтать, послушать Старика, просто посидеть рядом. Ведь дело было ещё в том, что Павел Петрович всегда, в любое время был ко всем, кто бы они ни были, расположен. Такое редкое качество! Я бы сказал – редчайшее!
Он вообще резко выделялся даже среди своих собратьев по профессии, хотя был плоть от плоти этого мира. И не только общительностью, и не только комплекцией (120 килограммов – не шутка!), не солидностыо даже и не одним обаянием и юмором. Он выделялся еще природным внутренним благородством. Сколько знаю, он никогда не был замешан ни в каких интригах (без которых жизнь театра просто немыслима). Он считал это ниже себя. И конечно, никогда не интриговал сам против кого бы то ни было. Я много лет провёл в театре, наблюдать приходилось всякое. Актёрская натура — вещь загадочная. Павел Петрович не любил муссировать слухи, открыто никогда никого не ругал и даже не критиковал. Его тактичность шла и от доброй души, и от внутренней интеллигентности. За свои обиды он не мстил, лишь огорчался, когда его обижали, хотя обижали его очень редко и скорее невольно. Но встретишь его иной раз расстроенного, словно ребенка, беззащитного какого-то, растерявшего свой юмор, и думаешь: неужели это тот человек, что играл вчера богатыря певчего в «Мещанах»? Парадоксы натуры...
Артист Панков прошёл через несколько преображений. Тетерев — одно из них. Второй взлет артиста. Не помню, отмечал ли кто из критиков, что в этой роли «умер» артист «акимовской эпохи» и «родился» новый артист Панков? Метаморфоза была огромная. После гротесковых, публицистически заостренных образов, образов смешных (в Театре им. Ленсовета, в Театре комедии) — такая сила драматизма, глубина эмоций, мощь сценического пафоса, заставлявшая вспомнить лучшие работы Николая Симонова, Полицеймако, Черкасова. На Тетереве лежали отблески актёрской школы Ларикова и Софронова (а Лариков когда-то играл Певчего), режиссуры Рашевской. Товстоногов не ошибся в Панкове, он умел разглядеть актёра. А Старик после «Мещан» понял: совершил скачок. Тетерев — не просто творческая победа, но победа над собой и над своей славой. Панков вырывался из тенет комического амплуа, в которые был затянут долгие десять лет, и наконец заявил о себе как мощный драматический талант. А ведь Павел Петрович уже привык играть маску, карикатуру. Так привык, что, даже сыграв Тетерева, не мог отрешиться от иных комедийных штампов. Это была инерция натуры. Но никто не был так незаменим в роли, как Панков. В фильме «Чёрный принц» Павел Петрович сыграл сына русского миллионера, вышедшего при советской власти на пенсию в должности заведующего женской баней... Только бесподобный, пленительный юмор Панкова и его обаяние могли расцветить эту, в сущности, проходную роль; ведь её вспоминают и по сию пору. А его Бутон в «Мольере» Булгакова? А Двоеточие в «Дачниках» Горького? Или Доктор в телевизионных «Господах Головлевых»?
Чем дальше, тем больше Старик удалялся— в моём представлении — от образа актёра-сибарита, для которого игра на сцене была приятным, щекочущим тщеславие приложением к жизни за кулисами, к ночным чаепитиям, к байкам и капустникам. Казалось, он был живым воплощением знаменитого афоризма С. С. Карновича-Валуа: «Ах, господа, жизнь артиста была бы прекрасна, когда б не спектакли да репетиции!..» Казалось, роль Тетерева, преобразившая Панкова, должна была внести смятение в душу артиста. Ведь в Тетереве Старик делал шаг к театру-работе, театру-кропотливому труду, театру-будням, а это вполне могло испугать старого эпикурейца. Жаль было расставаться с Праздником, так жаль... Но Праздник и не уходил. Надо было знать Панкова и его неуёмную жажду играть. Как Павел Петрович хотел творить, как огорчался тем, что мало занят в театре, огорчался невольными неудачами. Но жизнь, «чертовка-жизнь» мешала постоянно чувствовать Праздник.
Снова хочется повторить: этому артисту, чья творческая жизнь прошла рядом с крупнейшими режиссёрами, всегда не хватало «ведущего». Есть актёрские натуры, в которых присутствует режиссёрская жилка. Павел Петрович был другой. Возможно, продолжай он в юности после студии БДТ работать с Н. Рашевской, не уйди в московский Театр им. М. Ермоловой в 1951 году, возможно, по-другому сложился бы его творческий путь. Ведь сыграл же он тогда Вожеватова в «Бесприданнице» Островского, говорят, блестяще сыграл. Н. Акимов, «отец» панковской славы, использовал лишь одну сторону таланта актёра. Товстоногов, поработав с Панковым в «Мещанах», к актёру вовсе охладел. В кино Павел Петрович снялся в двадцати пяти фильмах, но по-настоящему раскрылся в работе с одним-двумя режиссёрами. Много удачных работ было на телевидении, но опять же — то озарение, то просто везение.
Свой же «роман» с БДТ Павел Петрович уже считал неудачным. Он искренне не понимал, почему отношение с шефом у него так и не наладились, почему тот стал так холоден с ним. Внешне, правда, всё складывалось хорошо, роли шли. Но какие? Как правило, замены в старых спектаклях. Из крупных ролей, помимо Тетерева, можно назвать только роль Жаркова («С вечера до полудня»). Остальные работы — средние, маленькие и вовсе эпизодические. Старик, горя желанием играть, считал себя обойдённым. Особенно после «Ревизора», когда Городничего сыграл К. Лавров. А ещё более — после шекспировского «Генриха IV», по поводу которого в театре шутили, будто у Шекспира даже в ремарке указано, что роль Фальстафа следует поручить артисту Панкову. Но Фальстафа сыграл Е. Лебедев, в ремарке не указанный... И уж совсем непонятно и до обидного больно было Старику узнать, что его обошли госпремией за «Мещан». Ведь его-то работа явно обещала стать событием в истории русского театра. Так из «орбитальных», когда-то ведущих артистов в Театре Комедии Павел Петрович незаметно превратился, как говорят актёры, всего лишь в артиста «нехамимого». Удручало это Старика. Он знал себе цену и был прав в своей обиде. И мне, и другим он не раз жаловался на коварство судьбы. Но всё и так было на виду. В конце концов, стало ясно: роман артиста Панкова с Большим «и очень драматическим» театром близится к завершению. Однако Павел Петрович отнёсся к этому вовсе не как к рядовому факту. Что-то надломилось в нём. Не выручали даже удачные роли в кино, на телевидении.
Помню, как вымученно, тяжело шла работа над «Пиквикским клубом». Это было в последний год жизни Павла Петровича (1978). Роль сэра Уордля была вполне «акимовская». Казалось бы, закусить удила и... Но что-то не ладилось у Старика. Мешала, говорил он, стилевая разноголосица спектакля. Но возможно, мешало и общее настроение артиста. и «прохладца» со стороны шефа. А тут еще накатили сердечные боли по весне. Да ещё вставать надо в 9.30! Муки адовы. Старик, привыкший засиживаться до пяти-шести утра, едва засыпал после двух-трех таблеток номбутала... Роль не шла, и Старика одолевала какая-то растерянность, а вместе с ней скука, странное нежелание играть, сонливость...
Выхожу на репетиции из ложи и вдруг слышу ленивое, тихое:
— Здравствуйте, друг мой...
Какая радость всегда услышать этот тихий глубокий басок, увидеть эту добродушную фигуру!
Старик сидит на стуле возле комнаты реквизита и тихо раскачивается взад-вперед. Курит. Щурится от дыма. В реквизитной девушки кипятят ему чай. Лицо заспанное, ватное. На нём – скука, недовольство чем-то. Вся фигура выражает одно: спать хочется.
— Как себя чувствуете, Павел Петрович?
Пожимает плечом:
— Как вам сказать? Сердце побаливает. После репетиции, пожалуй, съезжу к врачу. Но какое это может иметь значение, друг мой, если я всё равно скоро умру?
Такая была любимая присказка... Я по старой привычке ехидничаю:
— Когда, Павел Петрович?..
— Я не могу вам точно назвать число... Вы бы заглянули вечером на спектакле. Боюсь, уже не застанете меня в живых...
Вечером, перед спектаклем, заглядываю в гримуборную неподалёку от сцены. Старика гримируют. Он всё такой же сонный, апатичный. Глядится в зеркало и зачем-то выпячивает нижнюю губу...
— Рад видеть вас живым, Павел Петрович. И здоровым, конечно. Что сказал врач?
Старик через руку гримёра пытается поднести ко рту неизменную сигарету.
— Благодарю вас, друг мой. Но врач ничего для меня интересного не сказал. Только не обольщайтесь на мой счёт. У меня еще не всё потеряно. Тут, кстати, давеча заходил Славочка Стржельчик. И ему не сладко. Паша, говорит, эти репетиции утром и вечером, каждый день, без выходных, сведут меня в могилу. Так что, если я внезапно скончаюсь, — это мне Слава говорит, — ты найдёшь в моем столе записку: прошу в моей смерти винить только одного человека — Георгия Александровича Товстоногова... На это я ему сказал так: нет, Слава! Если я скончаюсь, то я оставлю другую записку: в моей смерти прошу никого не винить, потому что по своему христианскому смирению я прощаю Георгию Александровичу...
Несмотря ни на что, Старик хотел играть и наслаждаться. И «акимовский дом» всё маячил перед взором чудным призраком. И эта апатия, лень — это просто накатило так и, видимо, должно схлынуть. Старик любил теперь пококетничать тем, что ему ужас как надоел театр и давно уже не хочется нич-ч-его играть. У актёров вообще это кокетство — старинная мода, наверное, со времён Шушерина и Дюра. Я, например, от Михаила Данилова, близкого друга Павла Петровича, тоже, бывало, слышал: и «обрыдл» ему театр, и «горел бы он огнём»... А между тем, театром он жил и дышал. И Старик, как ни кокетничал, а, бывало, звонил неожиданно вечером:
«Пожалуй, наш поход в книжный магазин завтра откладывается, вечером назначили "Мещан"». К «Мещанам» он готовил себя весь день. Он обожал театр. Вот только настроение иной раз капризничало.
Иной раз идём с ним после «Мещан» к дому — «чайку попить». От театра до дома Павла Петровича – метров 700. Но Старик не любит ходить пешком и потому несколько скучен.
— Только давайте идти не торопясь, как бы гуляя... — приговаривал он обычно. — А скажите мне: девушка эта, с которой вы поздоровались в театре, — мне показалось, у вас роман?..
— Что Вы, Павел Петрович, с чего вы взяли?
— А вы не смущайтесь. Это я так спросил, из вежливости. Просто я старый человек...
— Однако подмечаете вы очень тонко.
— Я не первый год на сцене, мой юный друг... А скажите мне ещё вот что: почему это, когда разговариваешь с девушками, особенно если с ними желаешь познакомиться, хочется всё время говорить глупости? Почему?
— Не знаю, Павел Петрович, не замечал.
— Это потому, что вы тоже глупый. Нет, правда, я лично не могу говорить с девушками о Кафке или там о буддизме. А вы? Да вы не обижайтесь на меня, ведь я это любя говорю. Вы совсем не глупый, вы очень милый... Как девушки... Хотите, поговорим о буддизме...
А между тем я чувствовал, что мысли Павла Петровича далеко. О чём он думал? О несыгранной роли в театре? О новой роли в кино? О проходящей жизни? О мистике цифр?
Обгоняющие нас зрители в восторге оборачивались: «Сам Панков!..» А он никого не замечал, шёл скучный и долго молчал. Чем ближе мы, бывало, подходим с Павлом Петровичем к его дому, тем более светлеет Старик (незадолго до смерти он переехал на Гороховую, в дом под номером 56...).
В последние годы, когда у Старика не стало ладиться в театре, как-то особенно потянулся к семье. Он был вообще чудесный семьянин, обожал свою жену и двух мальчишек. Малейшие неурядицы в семье расстраивали его, хотя он часто преувеличивал их серьёзность. И ещё у него, конечно, был любимец — пёс Устин, огромный чёрный леший, ласковый ко всем, кроме меня.
Жизнелюбивая сила Старика иногда уходила «вглубь». Но, бывало, заводим с ним разговор о литературе — и снова прежний Старик. То и дело трепля мохнатое ухо пса, он пытается выяснить у меня, на какой же ступеньке в русской литературе стоит Жуковский и выше ли он, скажем, Батюшкова. Рассуждает Павел Петрович азартно, ребром ладони всё время ударяет по краешку стола, словно ну непременно хочет отделить Батюшкова от Жуковского, причём одного из них все время сбрасывает в мою сторону... Его можно было разжечь. Внутренне он горел, только обстоятельства давили. А может, «роковая цифра» приближалась? Кто знает, может, Старик с ужасом сознавал, что Праздник кончается, а он не хотел мириться с подобным «поворотом дела». А в то же время молодость, полная смеха и веселья, — позади; слава — позади. А он так привык к этому, ведь он этим жил всегда, черт возьми...
— Эх, жизнь прошла, — вздыхал он иногда совсем в духе тургеневского героя. Может, снова кокетничал.
Старик был скрытен. Лишь по редким периодам апатии можно было о чём-то догадываться. И уже упоения от оваций он не испытывал. Лишь уходя со сцены под грохот аплодисментов, бросал с грустным безразличием, обращаясь к бархату кулис: «Это успех...» Может быть, думалось ему, что успех уже не придёт. Но успех пришёл. Старика ждало «третье рожденье». Правда, не в театре.
Режиссёр А. Бобровский снимал фильм по роману Юлиана Семёнова, и Павел Петрович был приглашён на роль прокурора Берга, одну из главных в фильме. Казалось бы — политический детектив. Можно ли ожидать серьёзной работы?
Просмотрев за один сеанс все четыре серии фильма «Жизнь и смерть Фердинанда Люса», я долго бродил по вечернему городу, переполненный каким-то светлым чувством. «Виноват» в этом был Павел Петрович. Вечером мы со Стариком пили чай, и я рассказывал ему про свои ощущения, бормотал комплименты, вспоминал «Великую иллюзию» Ренуара, фильмы Дрейера... Старик был очень тронут. Видно было — на эту работу он возлагал большие надежды. Он показал мне тогда книгу, подаренную Юлианом Семёновым, с надписью автора: «Паша, ты — великий артист!» Говорят, эту книгу Старик почти никому не показывал. Хотя и был Старик Панков чувствителен к славе, но и был как-то робко скромен и чурался дурного тщеславия. Вот вам и натура... А в «Люсе» я увидел не просто большого актёра, но настоящего мастера кино. Если в «Мещанах» Панков умел «заполнять» сцену, то в «Люсе» он поразил умением «заполнять» кадр. Конечно, большой опыт в кино, думал я, но всё же такой скачок... Иная техника игры. Иное ощущение пространства. После мастера широкого мазка вдруг явился зрителю тонкий артист-интеллектуал.
Усталые, укоряющие глаза прокурора Берга. Сколько раз писали про них. И про этот взгляд писали. Панков-Берг смотрит из кадра на зрителя — пять секунд, десять, двадцать... Чтобы выдержать это заочное общение со зрителем, нужно не просто уметь «держать камеру». Нужны наполненность души, сила личности. И всё же Павел Петрович оставался артистом невостребованных возможностей. Он мог сделать больше, много больше. И так жаль, что его талант то бывал «без дела», то растрачивался на мелочи. Не все видели это. Понял это молодой тогда режиссер Андрей Смирнов. После «Белорусского вокзала» он приступал к своему философскому полотну «Верой и правдой». Павла Петровича он пригласил на большую роль академика архитектуры Квашнина, может быть, самую ответственную роль в фильме. Снять успели только несколько сцен...
...На поминках Павла Петровича Смирнов долго и с чувством говорил о трагической судьбе невостребованных актёров, «не открытых» временем и зрителем. В первую очередь он назвал Бориса Андреева, актёра огромного потенциала, по сути, загубленного амплуа «совгероя», лишь много позже сыгравшего несколько серьёзных ролей. Вторым, по его мнению, был Павел Петрович Панков.
Возможно, поработав со Смирновым, Павел Петрович явил бы миру нечто совсем неожиданное, кто знает. Не суждено было. Подошёл «срок»...
Бальзак говорил: характер смерти человека заключён в характере его жизни — как человек живёт, так он и умирает. Павел Петрович был неожидан, непредсказуем, жил восторгом, наитием, озарением. И умер неожиданно, как мотылёк, попавший в огонь: оторвавшийся тромб закупорил сердечный сосуд... Незадолго до этого ему исполнилось 56 лет...
_____
Лично я не верю, что Старик Панков умер. Просто, как и многие, я его «не видел давно». Я всё ещё мысленно стою у двери на Фонтанке и жму кнопку звонка. А там, за дверью, сидит русский барин, большой артист, любитель чая и сигарет, и уже готово сорваться motto с его языка... Так не хватает этого важного человека, который никому никогда себя не навязывал и был «сам по себе». Этому человеку не хочется писать эпитафий. Всякий рассказ о Павле Петровиче должен, по-моему, завершаться каким-нибудь «вывертом», его же шуткой, каким-нибудь его блестящим motto. Вот как на дне рождения Миши Данилова, когда тому исполнилось (боже!) всего 33. Было это в 1969 году. Праздничный стол, веселье. Идут поздравительные тосты, и выступающий первым весельчак-оратор всё время пытается, поздравляя друга, рассказать не столько о нём, сколько о себе в связи со «знаменательной датой». Лукавый юмор оратора был оценён.
— О юбиляре, о юбиляре, пожалуйста! — нарочно кричали со всех сторон.
— Тьфу ты, ну почему я всё время сбиваюсь? Так вот... — но оратор продолжал рассказывать о себе.
Понравилась шутка, и следующий выступающий трюк повторил. Кратко поздравив юбиляра, он тут же перешёл к фактам собственной биографии. То же проделал и третий, и четвертый. Подошла очередь Павла Петровича. Старик приободрился, одёрнул пиджак, поднялся, сделал паузу...
— Я родился в тысяча девятьсот двадцать втором году...
Кажется, он и не умирал.
7 комментариев
обсуждение >>