Историческая заслуга Ольги Леонардовны Книппер-Чеховой неоспорима. Она вошла в историю как создательница «чеховских женщин» — и не только по праву первой исполнительницы, но и в силу внутреннего родства с их автором.
Она была как бы рождена для них. Ее ученическим мечтам о чеховской драматургии суждено было воплотиться, и притом без промедления, в первый же сезон, когда начинающая актриса стала участницей триумфального спектакля «Чайка». Никто, кроме нее, с такой глубиной не воплощал образы Чехова. Ее темперамент, прорывающийся через сдержанность, точно выражал сценический характер чеховского творчества. Она совпала с Чеховым в его строгих и требовательных взглядах на искусство и никогда им не изменяла.
Она постигла сложный, многогранный и тонкий образ чеховской женщины с ее женской тоской, парадоксальностью и лукавством, умом и неистребимым обаянием. В ней странно и тревожно соединялось жгучее женское беспокойство с мажорным мироощущением. По существу, в ее чеховских женщинах постоянно жила тоска по миру огромному, необозримому и чувству сильному и всеохватывающему.
Вслед за Чеховым она как бы расширяла рамки текста и ловила любой намек на возможность протянуть порою очень тонкие нити между образом, его прошлым и окружающим его бытом. Малейшая деталь, только мелькнувшая в пьесе, глубоко вливалась в создаваемый ею образ, он обрастал многими и зачастую сложными ассоциациями. Они становились для нее знаками обширной жизни, которая пропитывала все ее пребывание на сцене. Она обнаруживала это не грубо и не настойчиво, а со свойственным драматургии Чехова строгим изяществом, легкостью, художественной экономией, а порою и недоговоренностью. Оттого ощущение полноты и художественной гармонии — хотя бы образы и были противоречивы — неизменно сопровождало ее сценическое исполнение.
Она читала Чехова и на концертах — преимущественно «Шуточку» и «Рассказ г-жи NN». Она читала их (именно читала, по тогдашнему обычаю, по книге) не только сдержанно, но в какой-то степени холодновато, без подчеркнуто ярких интонаций, точно и тонко по мысли, наслаждаясь красотой слова и стиля и окрашивая чтение еле уловимым чувством горечи. Других авторов она обычно с эстрады не читала.
В Ольге Леонардовне, как и в Чехове, полностью отсутствовала сентиментальность. Как актриса она была слишком горда, чтобы жалеть своих героинь. Она бесстрашно воспринимала жизнь и ее красоту. Многим Книппер на сцене сначала казалась излишне строгой, даже суховатой, но некая скрытность была одним из свойств ее дарования. Если в жизни многие знавшие ее не замечали этого ее качества, плененные ее легкостью, расположенностью к людям, прелестной иронией, то на сцене она долго не допускала зрителя в «тайное тайных» играемых ею с таким совершенным изяществом женщин, ровное течение жизни которых внезапно прерывалось взрывом уже не сдерживаемых чувств.
Она была очень точна в их характеристике. С чудесной наблюдательностью и легкостью Книппер, начинающая актриса, играла знаменитую провинциальную актрису Аркадину с ее капризной жаждой успеха, самоуверенностью и поздней любовью. В этой обаятельной, элегантной каботинке за ее привычно властными манерами балованной и несомненно талантливой актрисы таилась неистребимая воля к жизни. Как-то уже в двадцатые годы Ольга Леонардовна играла третий акт «Чайки» с М. Чеховым — Треплевым и В. Ершовым — Тригориным. Она была заботлива и мягка с сыном, и верилось, что никто, кроме нее, не сменит так легко и нежно повязку на голове покушавшегося на самоубийство Треплева и что она способна ночами ухаживать за больным. Но какая волна эгоистической боли вырывалась у нее, когда она вставала на защиту своего возлюбленного, стоило лишь немного затронуть его, и какое богатство лукавства, лести, любви, страсти проявляла Аркадина, удерживая Тригорина. Таков был диапазон образа. Книппер не боялась крайностей.
Она всегда играла биографию образа. Так случилось в «Иванове». Ее Сарра хранила верность тому Иванову, который победил ее смелостью и дерзостью. Она жила прежним Ивановым и не желала замечать сегодняшнего. Уже понимая наметившийся разрыв, она не верила, не желала верить в его неизбежность и не хотела в этом себе признаться. Она скорее предпочитала горько иронизировать над собой и своей неудавшейся жизнью, чем обнажить свои чувства перед посторонними. Играя безнадежно больную Сарру, она наполнила роль памятью о ее дерзкой молодости, когда, гонимая любовью, она бежала из родного дома. Ее жизнь кончилась, когда обнажившуюся перед ней правду уже невозможно было отрицать.
Может быть, из всех чеховских женщин ей так и не удалась Елена Андреевна в «Дяде Ване», как ей не удавались женщины без поступков. В ней не было ни капли русалочьей, холодной крови, как не было лености, как была чужда ей внутренняя распущенность. «Порыву» с оглядкой, бегству от охватившего чувства не находилось места в ее душе, в каких бы строгих рамках ни умели держать себя ее героини. Ее лучшей ролью навсегда осталась Маша из «Трех сестер».
Сдержанность внешнего выражения доходила в этой роли порою почти до скованности, когда казалось, что Ольга Леонардовна не нуждалась ни в одном лишнем движении, что достаточно одного взгляда или одной фразы «У лукоморья дуб зеленый», фразы, за которой скрывается богатая и незнаемая жизнь затаенного неожиданного взрыва, когда с такой силой обнаруживалась трагическая женская тоска и мечта о любви, красоте, свободе. Темперамент Ольги Леонардовны потрясал сидевшего в зале не просто зрителя, а именно человека, перед которым открывалась пропасть запутанных и сложных переживаний.
Она рассказывала, что в последнем акте «Трех сестер» она сидела в своей артистической уборной на втором этаже, не допуская к себе ни одного посетителя, как бы внутренне в одиночестве готовясь к последней встрече с Вершининым, чтобы стремительно, не видя никого на пути, промчаться вниз черной летящей птицей к любимому, с которым ей предстояла вечная разлука, а впереди маячила безрадостная жизнь. Эти взрывы были лишены малейшей доли легко доступного наигрыша: до самой глубины обнажалась большая женская душа.
Не удивительно, что без участия Книппер не проходила ни одна чеховская пьеса, точно так же не удивительно, что она была постоянной участницей всех важнейших постановок пьес Горького в Художественном театре. Книппер приняла участие в первой же пьесе Горького «Мещане», последней ее ролью в горьковском репертуаре явилась Полина во «Врагах». В «Мещанах» Книппер играла Елену; она пронизывала все свое исполнение такой кипучей радостью, что каждое появление этой простой, обаятельной и полной сил женщины становилось знаком иной, молодой и требовательной жизни.
В «падшей женщине» Настёнке с растрепанными волосами, в дешевой кофтенке и юбке, с постоянной папироской во рту и томиком дешевого романа в руках, Книппер с замечательной силой отметила ее человечность, недостижимость ее мечты; нигде не смягчая красок, не впадая в ненужную и чуждую Горькому чувствительность, Книппер угадала самую сущность горьковского творчества.
Были у Книппер два образа, которые она не очень-то любила и беспрекословным успехом в которых не очень-то гордилась. Это фру Гиле в «У жизни в лапах» Гамсуна и Варвара в «Осенних скрипках» Сургучева. В обеих ролях возникала тема поздней любви. Эти роли давали, как принято говорить, благодарный сценический материал, и любая актриса охотно бы им воспользовалась. Книппер взялась за обе очень эффектные роли без особого удовольствия, скорее, из-за актерского голода, вполне сознавая мелодраматичность пьесы Гамсуна и невысокие литературные качества пьесы Сургучева. Она хотела их преодолеть и преодолела глубиной чувства и строгостью внешней формы. Судьба кафешантанной певицы, ставшей женой добродетельного норвежского буржуа, приобрела в постановке Марджанова неожиданные для Художественного театра пряные и острые черты. В сопровождавшей пьесу музыке Саца звучала глухая, полная отчаяния и безнадежности тревога, нашедшая адекватное выражение и в трагической настроенности Книппер, намного более интересное, чем давала пьеса. Когда она с распростертыми руками, стоя на огромном оранжевом диване, занимавшем всю длину сцены, произносила свой монолог, она наполняла его неизбывной женской человеческой болью. Тут-то бы и пригодилась столь любимая актрисами «игра на слезу» — роль давала для этого легкие и широкие возможности — Книппер их отвергла. Она не жалела своей героини. Никакой «жалкости» она не знала и не хотела знать. Она умела смотреть правде в глаза и могла быть жестокой и беспощадной. Она не судила свою фру Гиле. Она развернула линию ее судьбы, пришедшей к унизительному финалу, который она констатировала точно, со смелостью большого художника.
Свою Варвару в «Осенних скрипках» она пыталась поднять к линии чеховских женщин, но обнаружила лишь великолепное и тонкое мастерство, виртуозно применив к этой роли уже знакомые и любимые зрителем приемы, — и вновь ни капли чувствительности не внесла Книппер в слезливый рассказ о покинутой и брошенной женщине.
Но и «осмеять», унизить было для нее тоже мелкой задачей. Она предпочитала иронию. Не потому, что она не владела характерностью, напротив, Художественный театр не так уж редко использовал ее наблюдательность и сценическую смелость. Достаточно вспомнить ее Настю в «На дне». Но всему существу Книппер была противопоказана бездуховность. Она подчинялась репертуарным требованиям и старательно «представила» Анну Андреевну в «Ревизоре» и Живоедиху в «Смерти Пазухина», не чувствуя ни малейшего соприкосновения ни с кокетливой провинциальной городничихой, ни с жестокой и злой экономкой семьи Пазухиных. Жеманство казалось натянутым и яркость костюмов и подчеркнутость гримов никак не вязались с самой фактурой Книппер. Она чувствовала себя в этих ролях лишенной артистической художественной опоры, она не находила в них близкое себе человеческое начало. И тогда сценический такт изменял ей, хотя она очень старалась, но ей явно было неуютно.
…Вернувшись из Америки, где она играла, и играла ежедневно по восемь раз в неделю, свои любимые роли — Машу в «Трех сестрах», Ирину в «Царе Федоре», Раневскую в «Вишневом саде», — Ольга Леонардовна очутилась перед проблемой дальнейшего актерского существования. И решить ее она могла только со всей присущей ей требовательностью и благородством.
Из всех чеховских ролей ей оставалась теперь одна Раневская. При всем артистическом мужестве Книппер ей не хватало сил расстаться с этой ролью, которая обозначала для нее всю жизнь, ибо с ней были связаны ее самые большие успехи. Ольга Леонардовна человечески совпадала с образом и в легком отношении к деньгам, в пренебрежении жизненными и материальными благами и в чувстве поэзии. Каждый понимал бросающееся в глаза возрастное несоответствие, но Книппер так схватила зерно роли, так передавала благородное легкомыслие, душевную неустроенность, что ни одна актриса в дальнейшем не могла с ней состязаться в этой роли.
В том, как она теряла деньги и всей душой сопротивлялась одной мысли о продаже и дележе вишневого сада, 378 как рыдала в последнем акте, прощаясь с Гаевым, как вспоминала о Париже, — заключалось все зерно «грешной жизни» Раневской. Зритель отбрасывал возрастное несоответствие как необходимое, естественное «условие игры», отдаваясь охватившему его чувству Чехова.
Все ее существо требовало прежних ролей, хотя она и понимала, что играть их не может и не должна. Самым трудным было найти роли именно для Ольги Леонардовны, так как и «старух» выбрать для нее было нелегко. Кто знает, сколько слез и страданий стоило ей снятие с роли Клары в «Страхе» Афиногенова, в которую она вложила столько труда и волнений. Но она сумела убедить себя в жестокой справедливости этого решения Константина Сергеевича. Вся ее легкая стремительность не гармонировала с образом Клары, не помогала и характерность, которую она тщетно искала, и папироса в ее легких изящных руках казалась скорее игрушечной пахитоской. Довела она роль до генеральной. Решение Константина Сергеевича она приняла без споров. Через день-два она вновь появилась в театре, строгая, доброжелательная, в который раз подавив в себе жадную актерскую неудовлетворенность.
Возникало много новых репертуарных предположений. Здесь была и фру Альвинг в «Привидениях» Ибсена, и любопытнейший образ королевы Елизаветы в одноименной пьесе современного австрийского драматурга Брукнера, и даже инсценировка какого-то иностранного, весьма пряного романа «Мадам Дора». Группа актеров во главе с ней начала работу над «Трахинянками» Софокла. Но все эти предположения и начинания быстро отпадали или из-за того, что не умещались в репертуарный план, или не подходили по идейным, всегда очень важным для МХАТ соображениям. Книппер как за соломинку хваталась за всякую возможность появиться на сцене. Она с жадностью участвовала в «Бронепоезде 14-69», тоскуя, что роль ограничивается одной картиной, с какой-то легкой, недоумевающей иронией играла довольно ходульную роль графини де Линьер, несчастной матери и жены, в имевшей шумный успех мелодраме «Сестры Жерар», внося и в нее свое утонченное благородство и чувство стиля. Ольга Леонардовна нашла себя как актрису, великолепно сыграв Марью Александровну в «Дядюшкином сне», графиню Чарскую в «Воскресении», Полину во «Врагах», Надежду Львовну в «Бронепоезде». Здесь-то и пригодилась та ироническая характерность, которой она владела в совершенстве.
Играя Марью Александровну, она поняла, что сатира Достоевского требует такой же эмоциональной насыщенности, как его трагедия. Такой всепоглощающей борьбой за свои жизненные интересы Ольга Леонардовна наполняла Марью Александровну. Ее Марья Александровна была действительно первой дамой в Мордасове, самой красивой, темпераментной, с «наполеоновскими» замыслами и нечеловеческой энергией. Ее попытка женить древнего, полусумасшедшего князя на ее дочери, красавице Зинаиде, вызывала в Марье Александровне тысячи хитроумных приспособлений, и Книппер отдавалась им самоупоенно, бурно, уже видя в своих мечтах дорогую победу и окончательное утверждение своего ослепительного авторитета.
В «Воскресении» Книппер с юмором играла графиню Чарскую. В обоих этих созданиях Книппер оставалась абсолютно правдивой. Но если в инсценировке повести Достоевского она относилась к Марье Александровне саркастически жестко, то к графине Чарской — с ласковой насмешкой; и в каждой из них была так ясна их социальная среда: безнадежно провинциальная у Марьи Александровны и блистательно равнодушная, аристократическая у графини Чарской.
Ее Полина во «Врагах» принадлежала к тем милым, воспитанным дамам, которые держали салон, издавали либеральные журнальчики, возмущались жандармами и тем не менее звали жандармов на помощь, опасаясь за свое благополучие. Подобных дам Ольга Леонардовна много перевидала в дни своей молодости. Она нанизывала одну фразу за другой с тонкостью, элегантностью необыкновенной, так прелестен был ее артистизм, с которым она точно обнажала пустоту, ничтожество своей либеральной Полины.
С такой же уничижительной иронией, как бы недоумевающе она играла бестолковую даму из «Бронепоезда». И хотя «Враги» она сыграла значительно позже, растерянно-энергичная, докатившаяся до берегов океана дама словно бы завершала биографию Полины Бардиной.
Но как бы ни были противоположны образы, которые она создавала, за ними все время чувствовалась индивидуальность самой Книппер-Чеховой, стоявшей над этими образами, — нашей современницы, умной, тонкой женщины.
… В последние годы Ольга Леонардовна стала терять зрение. Но напряженного интереса к жизни не утратила. Любила слушать рассказы о театральных событиях не только во МХАТ, но и в других театрах. Постепенная потеря зрения была для нее катастрофой. Она лишала Книппер ее любимой радости — медленного чтения. Она переносила это со свойственным ей мужеством. Чтение она заменила тем, чем могла его заменить лишь большая актриса и большой человек. На вопрос, чем она теперь заполняет свой вынужденный досуг, она задумчиво ответила: «Я играю про себя все свои чеховские роли», и вздохнув: «Только теперь я понимаю, сколько я сыграла не так».
Ольга Леонардовна обладала редким даром — она не знала противоречий между тем, как она жила и кем была, и тем, что она делала на сцене и в театре.
Ее великая роль в театре, единство ее духовной и артистической индивидуальности навсегда сохранится, в особенности для тех, кто имел высокое счастье видеть ее на сцене и встречаться с ней в жизни. Она была человеком, понявшим жизнь в ее силе, в ее печалях, в ее радостях — замечательной личностью, внесшей огромный вклад в русскую культуру.
П.А. Марков
1970
2 комментария
обсуждение >>