Мамука Кикалейшвили: Как живешь, дорогой?

Ходить с Мамукой по городу совершенно невозможно, поскольку через мгновение после того, как вы выйдете, вас, а точнее, его, окружат друзья, друзья друзей, знакомые, к которым принадлежит практически каждый повстречавшийся. И Мамука с каждым поздоровается, каждого обнимет, спросит: «Как живешь, дорогой?»

Мамука Андреевич Кикалейшвили, Мамука, как запросто зовут его все, за год стал одним из самых популярных, самых снимаемых актеров страны. Одна за другой выходят на экран картины с его участием — в основном комедийные. Возможно, поэтому наш разговор с Мамукой кого-то удивит чрезмерной серьезностью, вроде бы несвойственной человеку, от которого ждут, что он будет смешить и только смешить. Тем, кого это обстоятельство озадачит, скажу лишь одно: в нашей жизни все в последние годы так переплелось, так перепуталось, что совершенно не разберешь, где веселое, а где грустное...
И еще одно маленькое уточнение. Мы с Мамукой знакомы давно, но и со старыми друзьями, и с большинством недавних знакомцев он всегда «на ты». И нет в этом никакой фамильярности. Просто с ним легко — едва познакомился, а уже кажется, что знаешь не десять минут, а десять лет.
— Мне было 23 года, когда мы начали работать над «Дон Кихотом». Незадолго до этого я окончил институт. Пожалуй, Резо Чхеидзе был единственным человеком, который в меня в то время верил. И он добился, чтобы роль Санчо играл я.
С ним непросто работать так, как работали мы,— долгих пять лет. Чхеидзе не отдыхает — не ест, не пьет, не присаживается во время съемок. Мне — молодому человеку — неудобно было говорить, что я устал.

— Мамука, но знаменитым ты проснулся после «Мерзавца»?
— Режиссер «Мерзавца» Вагиф Мустафаев — совсем молодой человек, а сделал, по-моему, для азербайджанского кинематографа да и для народа азербайджанского очень много. И вот ведь что интересно: у нас с ним разные языки, разные религии, мы совершенно разные люди, а понимали друг друга с полуслова, а потом и без слов.
Вообще что такое «проснулся знаменитым»? У нас в Грузии, например, к творческим людям относятся более уважительно, чем где бы то ни было. У нас уважают актеров. А в Москве... В Москве нас как-то остановил инспектор ГАИ — Ярмольника, Абдулова и меня. Я был в ужасе, чуть с ума не сошел — инспектор у Абдулова спрашивает документы, не узнает его в лицо! Да если бы у нас в Тбилиси это было! Инспектор увидел бы, что Абдулов в машине, сказал бы: ах, как хорошо, что я тебя встретил, поговори со мной, дорогой! Может, это черта провинции, может, чисто грузинская, может, я вообще что-то не так понимаю — не знаю. Может, попался такой инспектор... Но у нас их мало — тех, которые попадаются, а здесь много.

— Ты комедийный актер. До 9 апреля 1989-го года все было проще и ясней. Как сейчас в Грузии относятся к смеху, к юмору? Он нужен? Он не кощунство?
- Говорят, мир выжил, потому что смеялся. Я себя не сравниваю с Чаплином, но ему ведь тоже, наверно, было невесело, когда он снимал «Диктатора». Я должен делать так, чтобы людям было весело. Это в конце концов моя профессия.
Вся история Грузии — в войнах. Порой страшных. Сейчас мои соотечественники борются за независимость моей родины, и я — актер — могу поддержать их только своим делом. В старые времена была в Грузии театральная труппа, которой руководил Мачабели,— шла война, они сопровождали войска, играли перед ними спектакли, и все погибли. Искусство (и веселое в том числе) должно быть вместе с народом.
После 9 апреля ко мне в Тбилиси приезжали мои друзья — и Леонид Ярмольник, и Андрей Макаревич, и Иван Дыховичный. И никто их не обижал, да и не мог обидеть. Сказки о том, что в Грузию ездить опасно, что там сейчас не любят русских, придуманы для того, чтобы нас поссорить.
Недавно меня снимали в «Киносерпантине». Естественно, много говорил о том, о чем сегодня говорю тебе. Все это вырезали и оставили веселого толстого шутника Мамуку. А в другой раз кто-то из моих московских друзей спросил меня: «Слушай, а твои не пострадали?» Как было ответить на такой вопрос? Все, кто погиб, отравился газом, все они — «мои».
Мне хотелось выйти на площадь где-нибудь в Москве или в Ленинграде и крикнуть: «Дорогие мои, то, что сделали эти злодеи в Тбилиси, они могут повторить и у вас, и в любом городе страны». Некоторые думают: «В Грузии случилось, в Москве не случится». А это обязательно случится, если весь народ не встанет против зла. Это была акция не против грузинского народа — против человечества.
Знаешь, мое поколение в Грузии не верит ни в кого — только в Бога. Наши деды верили в Сталина, прадеды — в Ленина. А мы — только в Бога. Так вот, я думаю, 9 апреля Бог хотел показать всей нашей стране, что с ней может произойти.

— Ты стал чаще сниматься в последнее время. Много ездишь, тебя трудно застать дома. Может быть, не умеешь отказывать?
— Могу, но некоторым людям — хорошим людям — отказать не могу.

— По-моему, последнее время ты снимаешься только у хороших людей?
- У плохих я не снимаюсь. Вот Данелия. Я всегда любил его, еще «на расстоянии». Готов был сыграть у него даже котенка, пробегающего по мостовой, даже стул. Он делает истинно грузинские картины — в них всегда чувствуешь любовь к человечеству, к своему народу, ко всему порядочному. Его «Мимино», по-моему, лучше выражает ту мысль, которая написана на газете «Правда»: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», чем сама эта газета. В его новом фильме «Паспорт» у меня совсем маленькая роль, но для меня это было школой мастерства и любви.
Или работа у Шиловского в «Блуждающих звездах». Он хороший артист, и работать с ним легко. Режиссеры обыкновенно что-то пытаются показывать, а тут не было необходимости. Мы работали на одной волне. Впервые в жизни после кинопроб я сказал режиссеру: «Я хочу у вас сниматься». А жизнь нынче такая сложная стала: если увижу даже очень хорошего режиссера, работать с которым трудно, откажусь. Мне необходимо, чтобы на съемках люди понимали друг друга.
Ты заметил: я часто играю французов, немцев, испанцев, евреев? И в новых картинах — то же самое. Мне не раз предлагали играть грузин — тех, что продают цветы или зелень на рынке. Естественно, я отказывался...

— Это стереотип грузина — ложный, но стойкий...
— Я отказываюсь, потому что это неправда, это вранье, когда грузин изображают в гигантских кепках и желтых сорочках. Те, кто бывал в Тбилиси, знают, что одеваются там не хуже, чем в любом другом городе страны. У тбилисцев есть вкус. Что касается кепок-«аэродромов», то такая мода была в тридцатые годы — тогда весь мир их носил. Наверно, режиссеры, которые так изображают моих соотечественников, с тех пор в Грузии не бывали...

— По-моему, главное отличительное свойство грузин вовсе не в одежде. Широта души и артистизм — это у всех грузин в крови.
- Да, это так. У меня родители — актеры, но я чаще вспоминаю не их, а бабушку. Она была княгиней. Но мои друзья были уверены, что она — актриса. Потому что, когда она приходила ко мне, она пела и танцевала. И как! Она талантливее моих родителей, талантливее меня...

— Я знаю, что ты любишь комфорт, вкусную еду, хорошее вино. А ведь говорят: художник должен быть злым и голодным.
— Нет, не согласен. Даже в школе, в третьем, кажется, классе (точно не помню, потому что учился плохо), нам говорили: знаете, дети, после того как человек хорошо поел, он придумал огонь; согревшись, он захотел что-то нарисовать на стене — так появилось первое произведение искусства. Но только после того, как поел и согрелся.
Когда я играл Санчо, меня обмазали с ног до головы и так — голого, но обклеенного — снимали. А потом я в таком виде засыпал — в гостинице не было ни горячей, ни холодной воды. Такие вот «предлагаемые обстоятельства», такое «физическое» действие, и что там еще — у Станиславского? Тут я окончательно осознал простую истину: артист, который засыпает сытым, в помещении, где прохладно и приятно пахнет, сыграет лучше меня — голодного и грязного. Конечно, при условии, что у нас с ним одинаковый уровень таланта, профессионализма, мастерства.

— А к артистам, которые занимаются политикой, ты как относишься? Рейган, говорят, был неплохим президентом. Да и наш с тобой разговор получается больше о политике, чем об искусстве.
- Вообще-то политикой должны заниматься политики. Но когда народ в беде, тут уж все должны быть вместе — и артисты, и политики. Особенно когда на дворе неспокойные времена. Как у нас сейчас. По-моему, артисты не должны быть членами какой-либо партии. Как, впрочем, и юристы, и милиционеры, и военные.

— А как же быть с пресловутым принципом партийности искусства?
- Ну, этот принцип был всегда, и все-таки большим человеком в нашей стране был не артист, а танкист. Я же знаю, как снисходительно смотрели на нашего брата: артист — это человек, который не сумел стать танкистом. Или на худой конец — инструктором райкома. Теперь-то инструктор райкома грызет локоть: почему я не стал артистом — меня бы не выгнали с работы...
Знаешь, наверно, это странно прозвучит из моих уст — все видят во мне толстого благополучного человека, тамаду. А мной, особенно в последнее время, овладело странное чувство. Я вдруг понял, что совсем-совсем не могу без жены. Может быть, это годы принесли, может быть, я стал слишком сентиментальным...

— Ты давно женат?
— Четыре года. Мы познакомились на фильме «Житие Дон Кихота и Санчо». Она художник. Все, с кем я в последнее время работал, в один голос скажут: Мамука — это такой зануда, как только у него есть один свободный день, мчится в Тбилиси. Я всегда вру, что у меня деловые встречи, потому что неудобно говорить, что еду к жене — соскучился. Не знаю, может, это возраст, может, старость?
— А может быть, наоборот?..