С цитаты из Бердяева, и совершенно уместной, начинается фильм Анатолия Ромашина «Без надежды надеюсь». Цитата эта, со стержневой мыслью — источник зла в нас самих, звучит на соответствующем музыкальном и поэтическом фоне; голос за кадром предрекает, что «сожжет огонь священный и тюрьму, и дом безумья». Все это настраивает на философский лад.
Размышления в фильме действительно есть. Есть все столь нужные сегодня темы вины, искупления, ответственности всех и каждого за происходящее вокруг. Но отчего же так и хочется сказать: «Скушно, брат, скушно!»?
Ведь все так узнаваемо: срубленные вековые леса, истерзанная земля, истекающая сукровицей беспризорных помидорных полей, отравленные реки, уничтоженные виноградники (картина делалась на молдавском материале). Но боли эта правда не вызывает. Может быть, потому, что нам ее демонстрируют, декларируют, но не дают прочувствовать. Нагнетание страстей не вызывает сопереживания. Зритель не преодолевает дистанции между своим креслом и экраном.
Сюжетная канва проста. Известный писатель Косташ (А. Ромашин), став членом ЦК республики, получает задание организовать «круглый стол» на тему «Человек, общество, природа». Выехав выполнять поручение в родные места, где райкомом партии руководит его друг детства, Косташ обнаруживает абсолютное отсутствие совести в людях, разлагающееся общество и умирающую, испоганенную природу. Посетив подземный райкомов-ский «рай» с полным сексуальным обслуживанием, вдоволь насмотревшись на результаты «созидательного труда», писатель переживает духовный кризис и приходит к весьма смелым выводам о причинах всего этого безобразия.
Отдадим должное А. Ромашину. Он все же сумел в чем-то преодолеть «сценарий-мертвяк». Картина живее за счет некоторых мыслей и аллегорий. Центральная из них: наш образ жизни — кладбищенский. Общественную систему, которую у нас так великодушно нарекли «командно-административной», отвергает сама природа, все живое. Отвергают и люди, которых еще не успела до конца искорежить эта система. Собственно, весь фильм — это обращение, воззвание к нашей совести, к осознанию личной вины и искуплению.
Несомненно удалась финальная сцена. Перед нами варварски вспаханное поле. На фоне вздыбленных кусков земли торжественно восседают, словно для фото на память об очередном пленуме или съезде, при галстуках и Золотых Звездах творцы сего лунного ландшафта. И, похоже, их отнюдь не смущает, что пришедшие сюда же люди смотрят на них как на совершивших злодеяние. Вот только невесть откуда взявшийся ветер мешает, портит прически, заставляет щуриться, прикрывать глаза руками. Так и кажется: сейчас он пройдет — и все будет, как прежде. Но нет — ветер вздымается пламенем, и вот уже черный дым поглощает наших героев.
Итак, допустим, «огонь священный» все же спалил «дом безумья». Но что же дальше? Где антитеза? В ленте она намечена, но лишь пунктиром. Церковь, религия? Да, это иной мир. И режиссер не жалеет на него красок. Но для всех ли это выход? Не слишком ли мал плот спасения?
Словно чувствуя это, создатели фильма вводят двух персонажей, которые несут в себе вечное, непреходящее. Это старец (В. Никулин) с Библией и старым дробовиком в руках, защищающий виноградники от новых вандалов в глубоком убеждении, что свято все, созданное Богом. И жена писателя Мария (Н. Пушкова) — символ женственности, материнства и красоты. При явной скудости сценарного материала удивительно, как удалось этой новой для нашего кино актрисе сыграть и самоотверженность, и боль за дорогого человека, и смятение, и отчаяние. И все это — почти без слов, на голом нерве. Перед финалом ленты она предстает перед нами с чистой белой рубашкой для мужа, как бы провожая его на суд совести. Можно сказать, на плаху. Да, именно на плаху, и оттого эти непритворные слезы на лице Марии.
Осудить, показать все, как есть, выразить жажду возмездия — только полдела. Сегодня это уже тривиально. Сегодня нам бесконечно важно знать, как, опираясь на что, жить дальше.
Н. Топуридзе
«Советский экран» № 13, 1990 год
8 комментариев
обсуждение >>