Море. Выброшенный на берег корабль. Одетый в черное старик, который тащит катафалк по белому песку прибалтийского побережья. Эти начальные кадры мелькнут и в финале, и только тогда станет понятно, о чем это спрашивают старика немцы, подъехавшие на мотоцикле, что это за выстрел гремит вдалеке, где и когда все это происходит, а пока черный фон приходит на смену первому эпизоду, и звучат за кадром стихи — эпиграф к фильму и его камертон.
Однако своеобразным камертоном служат и эти первые странные кадры, задавая тон повествованию, где мир предстает необычным, где все перемешано, переворошено, где на открытой поляне стоят самые, что ни на есть, домашние стулья и большие старые часы, где школьники занимаются в доме, половина которого снесена, и теперь он виден, как на чертеже, в разрезе, где музыканты в строгих концертных фраках играют, сидя в кузове грузовика, знаменитую симфонию Моцарта, а слушают их двое солдат, охраняющих границу, условно обозначенную шлагбаумом, да еще двое мальчишек, которые мечтают попасть на фронт. Однако же к необычности окружающего героев мира привыкаешь быстро, может быть, потому, что мир этот привычен для самих героев, которым очень мало лет, и четыре года войны для их жизни большой срок. Другую, нормальную, мирную жизнь они, верно, успели позабыть, а эта — военная — приобрела для них черты устойчивого быта.
Их история, история двух мальчишек, которые упрямо, наперекор всем и всему бегут на фронт, когда война почти окончена и бои уже идут в Берлине, развивается не столько по законам сюжетного повествования, сколько по законам поэтическим. Отсюда и деление фильма на маленькие новеллы — сонеты (их, правда, шесть, а не пятнадцать, как велит канон), отсюда и особая важность стихов, специально написанных для фильма и прочтенных за кадром их автором Беллой Ахмадулиной. На границе сонетов фильм как бы приостанавливается, набирая новое дыхание, и конец предыдущей истории сливается с началом следующей, как в настоящем поэтическом «венке», где последняя строка сонета — одновременно и начало следующего стиха. Возможно, такое построение фильма казалось бы искусственным, если бы не то, что само искусство входит в фильм почти на правах героя. Главный герой картины Артем пишет стихи, и, рассказывая о его судьбе, авторы не только сталкивают с войной ребенка, но и само искусство сталкивают с войной, придавая ему тем самым новый неожиданный смысл. Вот рабочие с трудом вытаскивают на веревках из ящика что-то тяжелое, а это бюст Пушкина, возвращающийся на пьедестал из временной эвакуации, и криками ура встречает его музыкальный взвод, который проходит мимо Пушкина в торжественном марше. Вот сидит этот взвод в оркестровой яме маленького провинциального театра на спектакле «Три сестры» и ждет взмаха руки капельмейстера, чтобы проводить полковника Вершинина своим маршем, и совсем неожиданно звучат знакомые чеховские слова: «Уходят наши. Ну что ж, счастливый им путь. О, как играет музыка. Они уходят от нас». А вот и совсем другое искусство — довоенное танго, под звуки которого танцует с девушкой молодой лейтенант на маленькой танцплощадке, крохотном островке мира посреди войны. И даже корреспондент фронтовой газеты Пожарский, случайный попутчик Артема, читает ему Шекспира. Режиссер фильма Валерий Рубинчик увлеченно и талантливо цитирует и стихи, и музыку, и живопись, и даже кино, насыщая свой фильм искусством, снова и снова призывая его на помощь людям, которые уже почти пережили войну, и всего несколько дней осталось им до Победы.
А в конце фильма возвращаются начальные кадры — море, выброшенный на берег корабль, одетый в черное старик,— возвращаются и мелькают на экране уже прошедшие эпизоды, как возвращаются в традиционном «венке» первые строки четырнадцати сонетов, образуя собой пятнадцатый и последний сонет. Так кончается этот фильм, похожий на венок, возложенный в память тех, кто и сам бы мог писать стихи, но не успел, и теперь искусство делает это за них, рассказывая об их судьбе, отдавая им свою дань.
Надежда Целиковская
«Спутник кинозрителя», декабрь 1977 года
3 комментария
обсуждение >>