Отец мой был неграмотным, мать читала Коран по-арабски. С утренней зорькой родители начинали свой рабочий день. Даже в ненастье не сидели без работы. Отец плел всем детям лапти, мама ткала или вышивала.
Однажды весной готовились к севу. Отец налаживал сбруи, боронок, плуг. А мать варила несколько десятков яиц. Яйца кидали в землю вместе с зерном, чтобы осенью собрать богатый урожай. С зарей отправились на сев. Провожая нас, мама прочитала молитву, поцеловала меня со словами: «Слава Аллаху, помощником отцу стал». А мне тогда было пять лет.
Отец надел через плечо пудовый бештар с зерном (сумка, плетенная из лыка) и пошел кругами по полю. Пока он сеял, я любовался природой. Чем выше поднималось солнце, тем звонче пели жаворонки (сабан тургае). Они заливались высоко в небе, а мне казалось, что в это утро птицы поют только для меня. Прячась от палящих лучей солнца, я залез под телегу. Рядом кони лениво пощипывали сено. Закончив сев, отец запряг коня, чтобы боронить. Посадил меня верхом и начал учить. Сделал первый круг, второй. Отец похвалил меня: «Молодец! Так и продолжай», – а сам ушел в лес. Я продолжал боронить круг за кругом, и вдруг заметил, что зубцы борона не достают земли, а катятся поверх мусора. Подумал, что это не дело. Надо остановиться, убрать мусор. Сойти с коня смогу, а вот снова сесть не сумею. Стал кричать, звать отца. Бесполезно. На мой зов никто не откликнулся. Что же делать? Решил резко напугать коня плеткой, он дернулся, борона перевернулась вверх зубьями. Тут же оборвался повод заднего коня, и тот ушел в поле щипать траву. Стал опять звать отца. Он не отозвался. День проходил впустую. Решил я тогда поехать домой. По дороге борона зацепилась за что-то и оборвала постромки, валек стал бить коня по задним ногам. Лошадь помчалась галопом. Впереди высокая плетеная изгородь. Если он перепрыгнет через неё, то меня покалечит. И тогда я решил спрыгнуть на вспаханное поле.
А конь перепрыгнул через изгородь и помчался домой. Следом, за ним пришел и я. Мама с сестрами выбежали навстречу, они очень испугались, увидев лошадь с оборванными постромками и без отца. Когда он вернулся, мама в сердцах сказала: «Ведь убиться мог ребенок». На что отец ответил: «Джигитами не рождаются, джигитами становятся».
«Ишты-Кушты»
У моего отца было два племянника – Ишмихаммат и Минихаммат. Но по имени их никто в деревне не называл. Они были неразлучны, и прозвище у них было короткое – Ишты-Кушты.
Ишты отличался душевностью, добротой, слыл лекарем. Он собирал травы, лечил людей от разных болезней. Если у человека поднималось давление, делал кровопускание, ставил пиявки. А если у кого выскакивали чирьи, то «оперировал».
Однажды я купался в реке Мишеде и вдруг почувствовал острую боль в ноге. Боль усиливалась, и к вечеру палец на ноге сильно опух. Промучившись всю ночь, утром позвал Ишмихаммат-агая. Он осмотрел мой палец, велел истопить баню и зарезать курицу. Когда баня была готова, Ишты вынул куриные потроха, обложил ими больной палец, завернул тряпкой и стал парить. Вскоре я почувствовал облегчение. Когда боль совсем прошла, Ишты снял повязку и показал родителям, что явилось причиной опухоли. Это была живая волосянка, тонкая, как проволока, свернувшаяся в клубок.
Его родной брат Кушты был неисправимым фантазером. Он, как говорится, из мухи слона делал, а сантиметры превращал в километры, – постоянно подшучивал над взрослыми и детьми. Так убедительно врал, когда о чем-нибудь рассказывал, что слушатели то злились, то хохотали до слез. Его любили за веселый нрав. Когда братья оказывались вдвоем, они были бесконечно счастливы, и на работу ездили так: Ишты и Кушты на одной телеге, а их семьи все вместе – на другой. Ехали всегда медленно, на два голоса (тенор и баритон) запевали песню. Далеко в поле люди, услышав их пение, говорили: «Да, долго спали братья. Уж полдень на дворе, а у Ишты и Кушты рабочий день только начинается».
Божье добро
Изредка мама надевала наряд, в котором выходила замуж: платье из голубого шелка, камзол из синего бархата, расшитый позолотой, на голове калфак, вышитый бисером, жемчугом. Кушяулык прикрывал золотые косы до колен. В такие моменты добрые серо-голубые глаза матери светились счастьем. Она становилась моложе и ещё краше. В доме был ткацкий станок. Сестры учились ткать, вышивать. Все в дом (чаршау, скатерти, полотенца, постельные принадлежности, одежда) было создано руками матери и сестер. Я для нее рисовал узоры, цветы, орнаменты.
Мои родители занимались бортничеством. Осенью, когда снимали урожай, всех в округе угощали медом. Мама говорила: «Мы не пахали и не сеяли. Это добро от Бога. Пусть всем достанется божье добро».
...В долгие зимние вечера мы собирались все вместе. Мама играла на курае, а сестры тихонько подпевали, меня же заставляли плясать. Однажды мама и сестры попросили отца купить мне гармонь. На их просьбу отец ответил решительным отказом, сказав: «Купишь гармонь, работать не будет, а станет только гулять и играть». Слово отца было для нас законом. Он нас никогда не наказывал. Если я не слушался, старшим достаточно было сказать: «Вон отец идет!»
Уроки жизни
Однажды с братом Файзуллой пошли на рыбалку на реку Дармасан. Устроились в укромном местечке. С противоположного берега свисал тальник. Было так тихо, что казалось, будто природа задремала после жаркого дня. На зеркальной поверхности реки, словно на невидимых коньках, катались водомерки, в воздухе играли стрекозы. Незаметно подкралась ночь. Полная луна освещала сказочный ночной мир. И только редкий крик совы нарушал тишину. Рыба клевала хорошо. Мы вошли в азарт и, забыв про все на свете, рыбачили всю ночь. А утром я, обвешанный с головы до ног рыбой, пошел с братом домой.
Но мама, увидев меня, отвернулась, а отец молча лежал на нарах. Мне стало не по себе, по глазам родителей понял, что сделал что-то не так. Тут отец медленно встал, взял в руки вожжи и... не ударил – сорвал всю рыбу и бросил на двор собакам. Потом поставил меня перед собой и, четко проговаривая каждое слово, сказал: «Мы с мамой всю ночь не спали, тебя искали, тревожились. А ты рыбачил! Хочешь легко на свете жить, не работая? Только лентяи могут праздно проводить время».
В это утро я понял, как дорог своим родителям, решил про себя, что никогда больше не буду огорчать их. Отец преподнес мне очень хороший урок жизни. И помня его слова, жил и работал так, как учил отец. И сына своего учил работать.
Первая встреча с Уфой
Осенью 1913 года отец объявил о своем решении взять меня с собой в город на ярмарку. Я очень обрадовался.
Мама нарядила меня в новые самотканые штаны, резиновые галоши. Выехали из дома затемно. Вскоре начало светать. Из-за горизонта медленно поднималось солнце, золотило верхушки деревьев. Ехали медленно по дороге, которая была построена по указу Екатерины II. По краям тянулись телеграфные столбы, на проводах сидело множество птиц. Первый раз в жизни я оказался так далеко от дома, поэтому постарался запомнить все, что увидел и услышал. «Случается здесь разное, – рассказывал отец. – Однажды в зимнюю ночь на нас напала целая стая волков. Ох и испугались мы! А они приближаются, зубами щелкают. Спаслись тем, что не растерялись, сумели быстро развести костер».
Впереди показалось большое село Подымалово, за которым дорога шла через дремучий лес. «А здесь частенько нападают разбойники, бандиты, отнимают все добро и даже убивают», – продолжал отец. Слава Аллаху, мы проехали лес благополучно. Передо мной открылась удивительная панорама. Впереди возвышалась гора, а на ней – город Уфа. Чем ближе подъезжали к Затону, тем больше становилось подвод. В Затоне путники останавливались у некоторых домов, пили чай, кормили и подковывали лошадей. В лавках торговали дёгтем и различными товарами. Ошеломляющее впечатление произвел на меня крикливый гомон на разных языках. Народ валил пешком, на телегах. Везли на продажу зерно, муку, мясо, масло, яйца и многое другое. Некоторые за своими телегами вели и живой товар: коров, овец, лошадей, коз. Громко здоровались со встречными, спрашивали о ценах на городском базаре.
На пароме переправились через реку Белую и оказались в Нижегородке. Здесь, как в деревне, паслась на улице всякая живность. Дома были расположены беспорядочно. Берега многочисленных озер утопали в зелени. У подножия горы – железная дорога. К шуму телег, крику людей прибавляются ещё и гудки паровозов, стук колес.
По булыжной мостовой поднимаемся на гору. Вот и Уфа! Улица Казарменная (Красина). Здесь одноэтажные и двухэтажные дома. На холме величаво возвышается Александровский собор. Чуть далее видны минареты мечети «Хакимия». А вот и большая площадь – городской рынок, Верхние торговые ряды, скотный и сенной базар.
Подъезжают извозчики на пролетках. Одетые по-городскому люди неспешно прогуливаются мимо лавок с товарами. Здесь я в первый раз в жизни увидел некоторые фрукты, овощи, много разной одежды. Отец поставил телегу в ряд с другими, привязал лошадь в стойле. Увидав в лавке напротив красные яблоки, прошу купить одно. Отец купил. Я держу в руках помидор (а это был именно он!) и восхищенно смотрю по сторонам. Справа от нас – высокое здание из красного кирпича, мне этот дом показался самым большим на свете. И я подумал тогда, подняться бы на крышу дома, посмотреть вокруг, может, увижу свою деревню. Что-то интуитивно тянуло туда. Это был Аксаковский народный дом, в котором в 1938 году открылся театр оперы и балета. В моей жизни и творчестве в дальнейшем многое было связано с этим зданием.
Вечером мы с отцом оказались в Доме крестьянина на улице Александровской (ныне К. Маркса). Здесь вечерами прогуливались мещане в своих лучших нарядах. Мне тогда показалось странным, что красиво одетые богатые дамы в туфлях на высоких каблуках гуляли с кошками и собаками. Мы с отцом долго стояли у больших ворот под аркой и с любопытством смотрели на прохожих. Эта часть улицы и сейчас мало изменилась. Когда стемнело, зашли в чайхану при Доме крестьянина. Мужчина в белом фартуке принес большой фарфоровый чайник и поставил на стол. Отец вытащил из котомки купленные на базаре баранки, и мы принялись пить чай. Этот же человек в фартуке подошел к стене и нажал на что-то. Сразу же на потолке засияли стеклянные шары и стало светло, будто солнце включили, я был так удивлен, что даже не спросил, что это за чудо. На следующий день поехали домой.
Чапаев
В годы Гражданской воины наша деревня не раз оказывалась на передовой. То белые гнались за красными, то красные за белыми. Нам, детям, было очень интересно рассматривать винтовки, пулеметы, гранаты, пушки. Мы любовались снаряжением конницы, красногвардейцами в буденовках, матросами в бескозырках, после ухода солдат начинали играть "в войну". Тогда наша деревня Мамяково административно была разделена на башкир и мишар. Посреди деревни был овраг и мечеть, мальчики-башкиры считали себя красными, а мишар – белыми. Те в свою очередь считали себя красными, а нас – белыми. По вечерам начиналась «война». Стреляли из рогаток, щелкали длинными кнутами. Со свистом летели камни и вдребезги разбивались окна. С наступлением темноты давали отбой. Строем под «марсельезу» шли домой. Впереди командир с красным «знаменем».
Однажды в деревне ночевали белочехи. Рано утром мы проснулись от беспорядочной стрельбы. Белые уходили из деревни, угоняя наш скот. Некоторое время было очень тихо. И вдруг послышалось далекое "ур-ра", топот коней. По улице галопом пронеслись три всадника. Двое с обнаженными саблями, а третий с настоящим красным знаменем. Солдаты. Кони. Шум. Крик. Веселье. Все смешалось.
К нам в дом вошли два красноармейца и потребовали масла, мама растерялась и все масло отдала. Они жадно схватили и быстро исчезли. Вслед за ними во двор въехали на бричке солдаты. Они стали разгружать ящики с патронами и заносить их в дом. Один из них по-татарски попросил у матери чаю. Мама поставила самовар, принесла хлеб, молоко и сказала, что масло только что забрали двое солдат. Старший гневно проворчал: «Жулики, нарушили армейскую дисциплину. Сказано же было ничего не отнимать силой у местных жителей». Мама горестно вздохнула: «Ох, дети, времена тяжелые для всех. У моей дочери муж тоже красный командир, большой начальник». Красноармейцы спросили: «А кто он? Генерал? Капитан? Полковник? Лейтенант? – мама молчит, она не знает воинских званий. Тогда они опять спрашивают: Фельдфебель? – Да, да, фетфебель», – отвечает мама. Долго хохотали солдаты, говоря, что «фетфебель» – самый большой чин в армии.
Недалеко от нас жил брат отца. Над воротами его дома развевалось красное знамя. Там находился штаб. Командиром был худощавый человек с роскошными усами. Он часто появлялся на коне в черной папахе, бурке, в сапогах со шпорами, с саблей и портупеей. Про него рассказывали, что это самый смелый, бесстрашный командир.
Спустя некоторое время я увидел фильм «Чапаев». «Вот чудак, – думал я. Ведь это же легендарный герой Василий Иванович Чапаев был тогда в нашей деревне и жил в доме дяди».
О том, как меня хотели женить
В один из приездов на каникулы (я тогда учился в Уфимском училище искусств) мама начала поговаривать о том, как им, старикам, стало тяжело управляться по хозяйству. «Дочери давно живут отдельно, ты один у нас, сынок, остался. Пора бы в дом молодую хозяйку привести», – ласково говорила она. Я отмалчивался.
Однажды вечером у нас пропала буренка. Родители отправили меня за помощью к сестре, которая с мужем жила за рекой. Они, как ни в чем не бывало, начали поиски вместе со мной. И посоветовали пройти по узенькому переулку, спускавшемуся к реке, посмотреть, нет ли там нашей заблудшей скотинки.
По дороге я встретил красивую девушку и невольно залюбовался ею. На ней был вышитый бисером калфак, поверх цветного платья белый фартук. Тоненькая, как стебелек, она, казалось, колыхалась на ветру. И легко несла на коромысле полные ведра с водой. Поразили меня ее большие черные глаза, обрамленные длинными пушистыми ресницами. А брови такие, будто ласточка подарила ей два своих крыла. Она едва посмотрела на меня и, опустив глаза, прошла мимо. Через пару шагов я обернулся, чтобы еще раз взглянуть на нее. Девушка тоже обернулась и чуть заметно улыбнулась мне. В ее глазах отражались отблески заходящего солнца.
Проклиная себя за свою робость, я побежал домой, сожалея, что не заговорил с ней. Дома встретили меня с улыбкой: «Ну, нашел буренку?» Я ответил, что встретил девушку, а буренки не видел. Мама начала расхваливать: «Какая красавица, умница, рукодельница. Женись на ней, сынок, всю жизнь счастлив будешь с такой женой».
От моего сожаления не осталось и следа. «Не женюсь. Мне учиться надо», – сказал я твердо.
А буренка, оказывается, никуда и не думала пропадать. Это родители все придумали, чтобы женить меня.
О годах учебы в техникуме искусств
В 1926 году директор школы №4 Закир-агай Шакиров вызвал меня в свой кабинет. Мы его очень боялись, он всегда был строг. И я подумал про себя: «За что вызывает? Что натворил?» Увидев меня, Закир-агай улыбнулся и спросил: «Хочешь стать настоящим художником?» И познакомил с представителями Башнаркомпроса. Они отбирали по школам и интернатам одаренных юношей и девушек для учебы в открывшемся техникуме искусств.
Когда показал свои работы – портреты писателей, поэтов, стенгазеты, мне посоветовали написать заявление и отнести в приемную комиссию. На следующий день я прибежал с заявлением по указанному адресу. Здесь было очень много молодых людей разных национальностей. Всех их привела сюда мечта стать артистами, художниками, музыкантами. Многие из них впоследствии стали моими друзьями: артисты З. Бикбулатова, А. Мубаряков, Б. Имашев, В. Галимов, Р. Сыртланов, Х. Тукаев, Т. Бикташева, А. Садыкова; будущие музыканты А. Рахимов, Р. Муртазин; художники В. Андреев, А. Гарипов, А. Храмов, К. Герасимов.
После вступительных экзаменов на художественное отделение были приняты 14 студентов русской национальности и 4 башкира. В числе счастливчиков был и я.
В день открытия техникума состоялось торжественное собрание, на котором мы познакомились со своими педагогами Салтыковым, Поповым, Садовским, Муртазиным, Сагадеевым, художниками Крюковым, Самариным, Блюменталем и другими. Звучали призывы и лозунги: «Долой вековую тьму! Культура – отсталым народам!»
Учеба в техникуме искусств стала для меня началом новой жизни. Ребята разных национальностей жили в общежитии дружно, как одна большая семья.
Техникум с утра гудел, как пчелиный рой. Музыканты репетировали на разных инструментах, театралы учили свои роли, отрабатывали технику чтения, а художники спешили к своим мольбертам. После занятий в большом зале устраивали концерты. Особенно запомнилось выступление трио: Д. Мингажев (гармонь), Х. Ахметов (курай), Д. Ибрагимов (скрипка). Музыковед М. В. Кугушева организовывала сольные концерты скрипача Попова, виолончелиста Садовского. А сам я с удовольствием пел в хоре под руководством Х. Ибрагимова. Нас приглашали с выступлениями в другие учебные заведения города.
Частенько устраивали литературные чтения. Однажды мы собрались для чтения вслух книги Г. Ибрагимова «Наши дни». Произведение читали так, будто играли спектакль, вжившись в образы. Вали Галимов, Арслан Мубаряков, Булат Имашев, Файзи Гаскаров, Рим Сыртланов.
Файзи Гаскаров среди нас был самый молодой. Он постоянно всех разыгрывал, показывал различные фокусы, гипнотизировал ребят, но ему все прощали. Однажды в зале собрались студенты. Стоит гомерический хохот. Спрашиваю: «В чем дело?» Отвечают: «Гаскаров колдует». Файзи посадил на стул одного студента, дал в руки ведро и загипнотизировал его. Показывал ему, что нужно делать, и студент вытирал дно ведра руками, а потом умывал лицо. Вскоре он стал как негр чёрный. Гаскаров любил шокировать прохожих, делая различные акробатические номера на перекладине балкона. Мы боялись, что он разобьётся.
В Аксаковском народном доме изредка устраивали выставки работ уфимских художников Тюлькина, Лежнева, Блюменталя, Олейникова, Девлеткильдеева, Елгаштиной, Самарина. Они были членами АХРР (Ассоциация художников революционной России). Мы, студенты, тоже принимали участие в таких выставках. Выставки проходили с бурными обсуждениями, обменом мнениями. На закрытие организовывали концерты силами педагогов и студентов техникума.
Однажды Блюменталь в своем выступлении раскритиковал работу А. Лежнева, обвинив его в плагиате, он отметил, что Лежнев подражает Коровину. В ответ на критику Лежнев сказал: «Таких буржуев, как ты, мы в 17 году на штыки поднимали, уничтожали, так что помолчал бы». А.Э. Тюлькин такие разговоры не поддерживал. Он просто молча проходил мимо картин, которые ему не нравились. И хвалил, когда у кого-то получалось хорошо. Для нас, студентов, такие выставки были хорошими уроками живописи, композиции. Мы частенько обсуждали работы, спорили между собой.
Так быстро прошли дорогие для меня четыре года учёбы. Благодаря техникуму искусств счастливо сложилась моя творческая судьба, как, впрочем, и судьбы многих выпускников; я считаю 1926 год годом рождения башкирского профессионального искусства.
О встрече с М.В. Нестеровым
1929 год. Студентов выпускного курса Башкирского техникума искусств решено было отправить на экскурсию в Москву. Каждый из нас мечтал побывать в Третьяковской галерее, в Музее изящных искусств (ныне музей им. А. С. Пушкина), посмотреть архитектурные и скульптурные памятники Москвы.
Мы, студенты художественного отделения, готовились к поездке, а студенты театрального и музыкального отделения просто умирали от зависти. Выдали нам стипендию, и мы помчались на рынок закупать продукты. Руководителем нашей группы назначили Крюкова Тимофея Васильевича. Как художник он был малоизвестен, а как человек – очень скромный, отзывчивый, исполнительный. Всю дорогу в Москву шутили, пели песни, радовались как дети предстоящей встрече со столицей. Ведь многие студенты даже в поезде ехали впервые в жизни.
Столица встретила нас многоголосым гулом Казанского вокзала, множеством извозчиков. На трамвае добрались до Крымского моста. Устроили нас в общежитие института имени Бухарина на Волхонке – в самом центре. Маленький старенький деревянный домик и большой двор напомнили мне картину Поленова «Московский дворик». Даже телега с бочкой была как на картине.
Волхонка жила своей обычной жизнью. Лоточники предлагали свой товар: «Сырники! Пряники! Сытные пирожки!» А по утрам будил нас голос старьевщика или угольщика, предлагавшего свои услуги. По берегам реки у Крымского моста на зеленой травке паслись гуси, совсем как в нашей деревне. Поэтому мы чувствовали себя как дома. С противоположной стороны реки Москвы сиянием огней и музыкой манил нас парк имени Горького.
Неизгладимое впечатление произвели на нас, провинциалов, экскурсии в Третьяковскую галерею, где мы замирали перед картинами Сурикова, Васнецова, Репина, Серова, Врубеля, Левитана. Побывали и в Музее западного искусства (ныне музей имени Л.Н. Толстого). Искусство импрессионистов было нам чуждо, ведь учили нас в духе художников-передвижников. Глядя на шедевры мирового искусства, каждый из нас думал: «А стану ли я настоящим художником?»
В наши планы входила также и встреча с известным художником, уфимцем Михаилом Васильевичем Нестеровым. Тимофей Васильевич несколько раз ходил договариваться о встрече в его мастерской. Но ему это все почему-то не удавалось. Тогда мы решили организовать «случайную» встречу на Волхонке, когда он будет идти в свою мастерскую.
Мы долго стояли в ожидании. И, наконец, увидели его. Он шел, улыбаясь в усы. Высокого роста, стройный, бородка клинышком, одет в серое летнее пальто и шляпу. В руках зонт в форме тросточки. Одним словом, интеллигент. Да, это был наш знаменитый земляк М.В. Нестеров. Михаил Васильевич поздоровался с нами, познакомился с каждым из нас. Долго расспрашивал об Уфе, о художниках, о последних выставках. Вспоминал о жизни в Уфе, с восторгом говорил о божественной красоте родной природы, об окрестностях Уфы, где любил часто бывать. Прощаясь с нами, Михаил Васильевич пожелал стать художниками, достойными своей прекрасной родины.
После этой встречи мы направились к Красной площади, побывали у памятника Минину и Пожарскому, у стен Кремля, обошли храм Василия Блаженного. Слушали бой курантов. Долго мы еще гуляли по городу, находясь под впечатлением встречи с Нестеровым, а также восхищенные величавой, оригинальной архитектуры храмом Василия Блаженного, объединившим в себе восточную и западную культуры. Проходили по Красной площади и думали о том, какие торжества и какие трагедии видела эта площадь на своем веку.
Учеба в Ленинграде
После окончания техникума в 1930 году направили меня в Уфимский педагогический техникум учителем рисования и черчения. Некоторые мои ученики были гораздо старше меня, и я чувствовал себя неловко, когда они обращались ко мне со словами: «Могалим-агай» (дядя учитель). Работа моя мне нравилась, но я хотел учиться дальше. Мне подсказали, что в Ленинграде есть институт пролетарского изобразительного искусства (бывшая Всероссийская академия художеств). Решил собрать необходимые документы, но рекомендации у меня не было, так как по приказу Башнаркомпроса я должен был отработать два года. Но все же решился послать документы и вскоре получил вызов на вступительные экзамены.
Родители были категорически против моей дальнейшей учебы. По мусульманским законам рисовать людей считалось большим грехом. Но зять Абдулла Башмаков и сестра Рахиля были на моей стороне. Они уговорили родителей благословить сына на учебу в Ленинграде. Мама, и радуясь, и волнуясь, собирала меня в дальний путь. В плетёную корзину уложили нехитрые пожитки, мешочек сухарей, домашней колбасы, банку масла.
Все три дня пути я мысленно представлял себя студентом академии. Мне казалось, что поезд едет очень медленно.
В Ленинград я прибыл рано утром. Вокзал показался мне великолепным дворцом. Толпа пассажиров вынесла меня на площадь, на которой стоял памятник Александру III. От прохожих я узнал, что Академия художеств находится на Васильевском острове. По дороге туда смотрел во все глаза и любовался городом.
На мосту лейтенанта Шмидта я вышел из трамвая, но вдруг оторвалась ручка чемодана, крышка сорвалась, и все содержимое рассыпалось по мостовой. Прохожие помогли собрать продукты. Пожилой мужчина подхватил мой этюдник и проводил до парадного входа в академию. Большой дворец с классическим фасадом, гранитная лестница спускается к Неве. По обеим сторонам покоятся величественные египетские сфинксы, один из которых – подлинник, привезенный Петром I из Египта.
На вступительные экзамены были допущены абитуриенты в основном из московских и ленинградских учебных заведений. Конкурс – 7 человек на место. Увидев себя в списке принятых, я был бесконечно счастлив. Счастлив от возможности прикоснуться к шедеврам мирового искусства. В Ленинграде я встретил много талантливых людей, учился у профессоров с мировым именем. Хотя было много «перегибов» в годы «пролеткульта». Но сам революционный дух нёс не только разрушение, но и устремленность к будущему светлому высокому искусству.
Классиков, за исключением французских импрессионистов, не признавали. Созданные до нас гениальные произведения считались буржуазными. Таким образом, относились и к творчеству Блока, и к стихам Есенина. У моего друга Алеши Зарубина обнаружили под подушкой томик стихов Сергея Есенина, за что его исключили из комсомола. Запрещали самостоятельно ходить в Эрмитаж и Русский музей. В академии устраивали студенческие субботники по уничтожению фонда академического музея. Студенты таскали на круглый двор скульптуры, разбивали их, бросали на металлолом прекрасные бронзовые барельефы. Картины великих художников резали и отдавали под грунт студентам.
Однажды, когда я был старостой группы, профессор P. Френц сказал, что необходимо выписать холст для занятий. С требованием я пошел к декану факультета Закалодину. Участник взятия Зимнего, в Гражданскую он потерял ногу и ходил на костылях. Молча прочитав требование, шифром отметил в нем что-то, и я пошел на склад. Когда принес холст в мастерскую, развернули – и ахнули, увидев изуродованную картину Рериха. Профессор P. Френц стоял ошеломленный. «Что делается? Безобразие!» – вырвалось у него. И ушел. Холст смотали в рулон, снова пошел к декану, тот закричал: «Режьте! Если не разрежешь, завтра же тебя не будет в академии!» Пришлось подчиниться. Профессорский состав академии представляли художники Петров-Водкин, Совинов, Смеркин, Кордовский, Френц, Филонов, Уткин. У каждого был свой метод, свой взгляд на искусство. Однажды в Академию художеств приехали из Москвы нарком просвещения СССР Бубнов, академик И. Бродский, писатель М. Горький. Они ходили по мастерским, молча внимательно смотрели наши работы. Уходя, Горький задал нам вопрос: «За кого вы – за Репина или за Сезанна?» Мы все молчали, и вдруг Айвазян ответил за всех: «Мы за Сезанна!» После их ухода сняли ректора академии Маслова, на его место был назначен И. Бродский. Профессорский состав оставили без изменений.
Я учился у профессора Р.Р. Френца. Его живопись ближе к импрессионистам. Он любил живой рисунок, яркую, звучную, образную живопись. Вдохновлял нас рассказами об искусстве. Часто останавливался у моих работ, хвалил, говорил: «Ах какой цвет и свет, как у Ренуара». Р.Р. Френц умел окрылять студентов, хвалил образное мышление. Я боготворил своего учителя, частенько оставался заниматься дополнительно.
Изредка заходил в мастерскую Петр Саввич Уткин. Он был своеобразным художником, лириком. Типично русский человек, ходил всегда в суконной поддевке, носил боярскую шапку. У него была плетенная из лыка сумка, которую носил на рыбалку. Мы часто рыбачили у Дворцового моста в белые ночи. Пётр Саввич любил рассказывать разные истории о русских художниках. Рассказывал про художника Малявина, как тот устраивал интересные концерты в академии. Писал Малявин своих баб в красочных сарафанах. Он был маленького роста. То подходил к мольберту, то отходил, прищуривался, быстро смешивал краски и вдруг издалека, держа кисть и палитру, вновь бежал к мольберту.
Кроме живописи, рисунка, композиции, оформления спектакля мы изучали такой предмет, как «абстракция». Преподавал его академик архитектуры художник Щуко. Абстракция развивает мышление и мастерство художника. В своих работах я всегда соблюдал единство формы и содержания, что и оберегало меня от безликого натурализма и ремесленничества.
ЛЕНИНГРАД
В Аксаковском народном доме изредка устраивали выставки работ уфимских художников А. Тюлькина, А. Лежнева, Блюменталя, Олейникова, К. Девлеткильдеева, М. Елгаштиной, Самарина. Они были членами АХРР (Ассоциация художников революционной России). Мы, студенты, также принимали участие в таких выставках. Нас называли АМОХРРсами (Ассоциация молодых художников революционной России). Выставки проходили с бурными обсуждениями, обменом мнениями. На закрытии организовывали концерты силами педагогов и студентов техникума.
Родители были категорически против моей дальнейшей учебы. По мусульманским законам рисовать людей считалось большим грехом. Но зять Абдулла Башмаков и сестра Рахиля были на моей стороне. Они уговорили родителей благословить сына на учебу в Ленинграде, где я встретил много талантливых людей, учился у профессоров с мировым именем. Хотя было много "перегибов" (1933-1934 годы "пролеткульта"), но сам революционный дух нес не только разрушение, но и устремленность к будущему, светлому, высокому искусству.
Классиков, кроме французских импрессионистов, не признавали. Созданное до нас гениальное искусство считалось буржуазным. Таким образом, не признавались ни Блок, ни Есенин. У моего друга Алеши Зарубина обнаружили под подушкой томик стихов Сергея Есенина, за что исключили его из комсомола. Запрещали самостоятельно ходить в Эрмитаж и Русский музей. В академии устраивали студенческие субботники по уничтожению фонда Академического музея. Студенты таскали на круглый двор скульптуры, разбивали их, бросали на металлолом прекрасные бронзовые барельефы. Картины великих художников резали и отдавали под грунт студентам.
Как-то в Академию художеств приехали из Москвы нарком просвещения СССР Бубнов, академик И. Бродский, писатель М. Горький. Они ходили по мастерским, молча внимательно смотрели наши работы. Уходя, М. Горький задал нам вопрос: "За кого вы: за Репина или за Сезанна?" Мы все молчали, и вдруг Айвазян ответил за всех: "Мы за Сезанна". В результате сняли ректора академии Маслова. На его место был назначен И. Бродский.
ВОЗВРАЩЕНИЕ
В 1932 году моих родителей раскулачили, а меня, как скрывшего свое социальное происхождение, исключили из Академии художеств. Вернувшись на родину, я попал в объятия своих друзей.
В Уфе я оформил первый спектакль "Шахнамэ" Фирдоуси с главным режиссером М. Магадеевым.
В 1935 году Управление по делам искусств БАССР назначило меня главным художником Башкирского академического театра драмы и педагогом по живописи и рисунку в техникум искусств.
Художественный руководитель театра и режиссер Макарим-агай Магадеев особенно приветствовал мое возвращение. Он утверждал принципы социалистического реализма на башкирской сцене. Его интонации, характерная речь еще долгие годы жили на сцене театра.
С ним было легко работать, плодотворным было наше творческое сотрудничество. Последним совместным спектаклем была постановка "Бориса Годунова" по А.С. Пушкину в 1937 году, приуроченная к 100-летию со дня смерти великого поэта. Это был очень смелый и сложный замысел, так как у старого театра были скромные технические возможности, а спектакль обещал быть дорогостоящим. Перед нами встал вопрос: где достать нужные материалы - парчу, меха, дорогие ткани, предметы быта. Нужно было одеть многочисленных бояр и массовку, соответствующей должна была быть и декорация.
На фоне имитирующего фреску живописного задника с изображением летящих ангелов в основной портал была встроена низкая средневековая арка, которую с двух сторон обрамляли порталы и лестницы переходов с резной балюстрадой. Арслан Мубаряков в роли Бориса Годунова говорил свой монолог, спускаясь с семиметровой высоты верхнего шатра. Занавес в проеме арки одну за другой открывал зрителю расположенные на вертящемся круге декорации картин: то тяжелые своды Кремлевского теремного двора, то сад Мнишека. Сцена освещалась то красным, кровавым светом, то тонула в сумраке. Но, главное, впервые на сцене театра была применена живопись, цвет как средство эмоционального воздействия декораций на зрителя.
Спектакль "Борис Годунов" был этапным и имел большой успех. Магадеев, окрыленный удачей, мечтал о создании еще более сложных спектаклей.
РАССТРЕЛЯННЫЕ ТАЛАНТЫ
Макарим Магадеев, актер, режиссер и театровед, который с 1926 года по приглашению В.Г. Муртазина-Иманского работал преподавателем и заведующим учебной частью театрального отделения Башкирского техникума искусств, с 1933 года стал художественным руководителем Башкирского академического театра драмы. Он был репрессирован в 1937 году, и весь национальный репертуар в его постановке был уничтожен. Еще в 1934 году по одноименной драме историка Ш. Усманова он поставил спектакль "Запоздавший приказ, или Валидовщина". Объективное изображение исторических событий вызвало отрицательную реакцию обкома партии, и спектакль был снят со сцены. После спектакля, ночью, из тюрьмы привозили Макарима и устраивали судилище. Поднимали членов коллектива, просили высказаться, рассказать честно о его недостатках. Макарим Адгамович был руководителем театра в то голодное время. Кому ситца не дал, кому еще в чем-то отказал. Люди говорили и о бытовых мелочах. Кто мог подумать, что за это человека могут расстрелять? Получалось, что "разоблачали" друзей, не понимая, что делали из них "врагов народа".
Я тогда чудом избежал репрессии. Жил в гостинице "Европа", однажды заболел, лежал дома. Макарим Адгамович с супругой Зайтуной Бикбулатовой навестили меня. Органы НКВД выследили. На собрании в своем выступлении кто-то сказал, что Арсланов и Магадеев - друзья, вместе ставили спектакли, но больше никто из присутствовавших разговора не поддержал, иначе и мне пришлось бы разделить участь друга. Это я понял через год, когда расстреляли Магадеева.
Многих талантливых людей потеряли мы в те годы. Были репрессированы и расстреляны драматурги Даут Юлтый, Авзал Тагиров, народный певец Газиз Альмухаметов, Валиулла Муртазин-Иманский и другие. Почти весь национальный репертуар был снят со сцены и уничтожен, кроме "Хакмара" и "Зимогоров" С. Мифтахова.
Когда прошла волна репрессий, нужно было восстановить национальный репертуар. Инициаторами выступили А. Мубаряков, В. Галимов, Б. Имашев, Г. Мингажев.
С Арсланом Мубаряковым и его супругой Рагидой Янбулатовой мы жили в одной квартире по ул. Ленина, 2, кв. 17. К моим родителям, которые после раскулачивания жили со мной, они относились, как к своим отцу и матери - с почтением и нежностью. Почти каждый вечер у нас собирались друзья - молодые писатели, драматурги: Баязит Бикбай, Кадыр Даян, поэт Салям Галимов, режиссеры и актеры Вали Галимов, Булат Имашев, Гималетдин Мингажев. Дни и ночи работали над созданием башкирского репертуара для театра. Так появились на свет "Салават" и "Карлугас" Баязита Бикбая, "Тансулпан" Кадыра Даяна, "Бисякай" А. Мубарякова. Новые пьесы читали, вживаясь в образы. Рагида Янбулатова озвучивала женские роли.
ВОЙНА
В 1942 году я оформил пьесу Б. Бикбая "Салават". Стихи поэта подсказали необходимость возвышенного, поэтического выражения темы в декорации. Я стремился создать монументальный, героический образ, созвучный военному времени. Над этим спектаклем я работал вместе с режиссером Н. Петровым и художественным руководителем Академического театра драмы К. Хохловым.
Напряженной оставалась работа в театре в годы войны. В Башкирском театре оперы и балета шли спектакли и башкирской труппы, и Киевского государственного академического театра оперы и балета имени Т.Г. Шевченко. Будучи главным художником оперного и драматического театров, я сблизился со многими актерами и режиссерами Украины. Мною была оформлена опера А. Спадавеккиа и Х. Заимова "Акбузат", пьеса
Н. Исанбета "Ходжа Насретдин". Участвовал в выставке художников Башкортостана "За Родину" как живописец-станковист и как скульптор, вылепивший барельеф с изображением Салавата Юлаева с конницей повстанцев.
В 1943 году правительство Башкирии поручило мне создание больших живописных панно для оформления двух архитектурных зеркал над парадной лестницей в фойе оперного театра. Дали мне большую мастерскую (ныне там располагается музей театра). В свободное время сюда захаживали А. Мубаряков, который позировал мне в образе Салавата Юлаева, Булат Имашев, Халяф Сафиуллин, Файзи Гаскаров, Х. Бухарский. Желанными гостями в мастерской были А.Э. Тюлькин и А.П. Лежнев. Они вдохновляли меня, давали полезные советы, положительно отзывались о моей работе и уходили в приподнятом настроении. Приходил и скульптор Сосланбек Дафаевич Тавасиев, который задумал создать памятник Салавату. Мы с ним были знакомы еще по академии художеств. После работы уходили вместе на Цыганскую поляну, откуда, восхищаясь, смотрели на окрестности Уфы, выбирая место для будущего памятника. Вели бесконечные разговоры об искусстве, о Крестьянской войне под предводительством Пугачева.
Приемная комиссия из эвакуированных из Москвы художников приняла мою работу на "хорошо". Сюжет панно был построен на контрастном сопоставлении двух событий из истории башкирского народа, тесно связанных с историей русского народа, - Пугачевского восстания и Великой Отечественной войны.
На левом панно, словно лавина с гор, мчится отряд всадников, впереди - Салават с поднятой над головой саблей. На правом изображена Башкирская кавалерийская дивизия в бою. Это панно провисело в театре более 35 лет.
С 1944 года я работал главным художником Башкирского театра оперы и балета. После войны театр набирает силу, обращается к классическим произведениям, обновляется репертуар театра. Были поставлены балеты "Лебединое озеро" П. Чайковского, "Ромео и Джульетта" С. Прокофьева, "Красный мак"
Р. Глиэра, опера "Демон" А. Рубинштейна.
"ОНА ПОКОРИЛА МЕНЯ..."
В 1966 году мой сын Рифкат Арсланов заканчивал учебу на художественном отделении Уфимского училища искусств и активно помогал мне в оформлении спектаклей, делал эскизы костюмов, а через год после окончания училища самостоятельно оформил комическую оперу Ф. Обера "Фра-Дьяволо". Радуясь успехам сына, сам я тоже продолжал плодотворно трудиться. Написал эскизы к балету Наримана Сабитова "Люблю тебя, жизнь", за который мы с композитором были удостоены диплома I степени на Всесоюзном конкурсе-смотре театров.
В 1971 году в Москве в Центральном доме искусств была открыта моя персональная выставка. Все это накладывало на меня определенную ответственность и вдохновляло на новые творческие поиски. Написал декорации к операм "Борис Годунов" М.П. Мусоргского, "Риголетто" Дж. Верди. В работе над этими спектаклями искал совершенно новые решения, ведь оформлял я их вторично и не хотел повторяться, стремился к тому, чтобы мои декорации помогали зрителям понять основную идею произведения, услышать и музыку красок. За декорации к операм "Биржан и Сара" казахского композитора М. Тулебаева в постановке Р. Валиуллина и за "Волны Агидели" Загира Исмагилова был удостоен республиканской премии имени Салавата Юлаева.
Я всегда очень высоко ценил талант композитора Загира Исмагилова. Наша юношеская дружба давно переросла в крепкое творческое содружество. Работать с ним было легко, мы с полуслова понимали друг друга, вдохновляли друг друга. На тему "Салават Юлаев" я оформил шесть спектаклей, три из них на разные вариации "Салавата Юлаева" Загира Исмагилова. Он постоянно находился в творческом поиске, что-то изменял, добавлял, переделывал. Его музыка звучит в моих картинах.
Мой сын окончил Московский художественный институт имени В.И. Сурикова по классу известных педагогов театрально-декорационного искусства
М. Пожарской и М. Курилко. Два года стажировался в Большом театре, работал с такими мастерами, как В. Левенталь и Н. Золотарев. В 1983 году он стал главным художником Русского драматического театра. Мы с супругой Магафурой Салигаскаровой трепетно следили за его успехами.
Многие мне задают вопрос: "Как вам, двум талантам, художнику и оперной певице, жилось? Трудно ли, легко ли?" Мы вместе уже 56 лет. И трудности были, и радости. Познакомились мы в тяжелые военные годы. Интересная, способная молодая актриса покорила меня и своей внешностью (что как художник я не мог не оценить), и сильным голосом. Вскоре она стала одной из ведущих солисток оперы. Я делал эскизы, она исполняла заглавные партии. Тогда, в самом начале, наверное, и была заложена основа нашей долгой совместной творческой и семейной жизни.
Мухамед Арсланов
7 комментариев
обсуждение >>