Бесчестие (2008)

Профессор получил наказание за свои грехи. Ничего бесследно не проходит, кино лишнее доказательство.

...и все-таки у Лурье в исполнении Малковича есть будущее.Мне так
видится из последних сцен фильма.

«Черви, одни только черви»…
Вот что «роится» в извилинах при анализе переживаний не только кутзеевских (а очень многих высоко-интеллектуальных, точнее подпрыгнуто-умствующих) персонажей современного литературного, мгм, мейнстрима.
Черви, блохи и личинки – на фоне удавов, тигров и слонов старой литературы, худо-бедно «засуженной» Временем (этим самым Верным Судией) Классики.
Черви и блохи, изобилующие на ранах и в шерсти собак, отшибной колонией которых заведует дочь главного героя.
Как и простейшие черви, эти внешне авантажные персонажи при более внимательном наблюдении оказываются жестко замкнутыми на личном, на предельно окопавшемся «ego», которое, если и допускает «полет фантазии и мысли», то в строго ограниченном, регламентированном пространстве. Ну, допустим, раннего английского романтизма, а конкретно – лорда и барда Байрона в уже поздний период его еще псевдо-бунтарства.
Такова примерная сфера проф-приложений и мат-интересов главного героя – профессора литературы юаровского колледжа, которая забивается ему самому ненавистными лекциями по ничего не дающим студентам, скучнющим предметам.
В итоге, единственный творческий фитилек и тот быстро разуглился на узко-личном – на сексе. Когда же Дэвид Лурье спохватился, было слишком поздно даже оглядываться…
Итак, стареющий 54-летний, не пользующийся спросом у учащейся «зелени» филолог-приспособленец Лурье мечется и вроде как пытается сыскать отдушину в мимоезжей, быстролетной и прыгучей любви к молодым бабенкам, больше смахивающей на перманентное возбуждение самца.
А пес он и есть пес… Плюс ко всему дико одинокий.
В повествовании Кутзее есть, кстати, одна мелко-рельефная, не всеми замечаемая зарисовка-оговорка, а на деле смысловая притча о кобеле, который жил в приличной благопристойной семье, но был озабочен единственным – беспорядочными, беспрестанными и бесКонечными случками. Его и наказывали, и били, и ругали, но самец был неисправим и, в конце концов, возненавидел собственное естество…
Некоторым образом характер этого несчастного животного интерполируется на фатальную неизбежность судьбы самого профессора литературы, который некоторое время видит некоторое утешение в уходе за больными и умирающими членами захолустного собачьего приюта, коим заправляет его дочь. Кстати, вот вам еще одна знаковая ступень карьерного падения представительницы недавнего истеблишмента Претории.
В сущности, безутешно тоскливый удел профессора-эрудита из Англии и есть обобщенный символ, имя коему – «Черно-желтый реванш за колониализм», каковой, фатально уступая пядь за пядью, впускает «белый мир».
Не потому ли в тексте Кутзее уступчивая политкорректность соблюдена до такой степени, что в нашей грубоватой читательской аудитории не сразу схватываешь: профессор-то прельстил (но не обесчестил) именно черную девушку? Не говоря про то, что вокруг бритта Лурье преимущественно сконцентрированы сплошные негры (вот проворный «компик» уже цензурно и компрометирующе подкрасил нехорошее, хоть и русскими буквами, набранное слово).
Поневоле вспоминается другой «южноафриканский» телеспектакль полувековой давности со сногсшибательным в данном контексте названием «Собаки» (1963).
Правда, в давнишней постановке Владимира Кенигсона злобные сторожевые собаки рвали кафров – чернокожих жертв апартеида, творимого процветающем, чванливым, безнаказанно бесчинствующим белым меньшинством.
В «Бесчестии» роли поляризовались, и герой Джона Малковича пожинает то, что ему, по сути, было уготовано «цивилизованными» евро-предками за века рабской эксплуатации аборигенов Южной Африки. Причем, чаша возмездия (даже УНИТАЗ, куда его ЛИЦО опустили) испивается по полной: нарциссианствующего белого эстета деревенские кафры, потомки рабов, лишают лика - интеллигентного, чувственного - делая обожженным уродом. А дочь его насилуют коллективно, показательно и безвозбранно, причем благородная мисс смиренно принимает Их правила игры. Во всяком случае, куда спокойней отца, ибо моложе и более целенаправленно настроена выжить тут в новом качестве - пусть второсортной, но прямоходящей особи.
Рано или поздно становится ясно: отец и дочь Лурье, как и другие немногочисленные европеоиды как бы предназначены к прохождению всех сакральных и инициальных кругов социального, культурного, интеллектуального, нравственного, духовного, политического, психологического и даже физического унижения – только ради милостивого включенья в статусно-иерархический уклад нового мироустройства "ЮАР-Миллениум".
При этом, далеко не всем (что тоже ясно) суждено тут прижиться. А лишь тем, кто гибок, кто заискивает и способен вовремя заткнуться со своими социокультурными, университетскими и тем более, имперскими притязаниями сынов Туманного Альбиона - еще недавно столь гордых сородичей Дрейка, Кромвеля, Клайва, Нельсона, Черчилля.
Не тот ли перед нами, перенесенный в Третье тысячелетие, комплекс вины и кары капитана Кука, ежели помните, скушанного аборигенами Океании?
Дополню еще вот что: кино-образы (в моем читательском отображении\сопоставлении) не всегда отвечают книжным. К примеру, соблазнительная (и соблазненная) филологинька, ставшая злокозненной причиной преследований Дэвида Лурье, по скромному моему разумению, сильно не дотягивает до заданной автором Красотки.
Не импонируют книжным проекциям и другие герои, за исключением профессора Лурье в распаковке Малковича.
Однако и тут свою программирующую роль мог сыграть профиль актера с обложки книги Кутзее.
Так все-таки хорошо или не очень?
Одномерность принижает. Многопланово приговорить не менее трудно.
В общем, при прочтении романа я не мог отделаться от одного опустошающего ощущения…
…Если в тех стародавних «Собаках» Брулина\Кенигсона изображалась хищная жизнь собако-людей (или людо-псов): сторожевых, диких, домашних, бродячих, - то в «Бесчестии» Кутзее\Джейкобса весь этот лицемерно-мелочный кино-мирок (у слова "кино" двоякий смысл: опять же и кинологический ) сужается до микрокосма червяков, тупо копошащихся в гниющем мясе, при этом вовсе не чуждых университетских, полУУчёных перипетий, музыкальных, околООперных штудий и даже романтической лирики Вордсворта… То есть тут уже (и даже!) не Собаки, а черви, именно черви, пожирающие больных, обреченных на усыпление собак Прошлого, Уходяшей Великой Культуры, на которых ставит крест бессильный бороться, неспособный долго противостоять, наказанный за былую Честь белый самец Дэвид Лурье… Ставит крест. На них. На всём. Как и на себе!
А дальше черви… одни только черви…