Лирические драмы Блока в Тенишевской аудитории. Фрагмент книги В.П. Веригиной «Воспоминания»

Мысль поставить «Незнакомку» давно и, кажется, не раз приходила в голову Мейерхольду, и в один прекрасный день или, вернее, вечер у нас же на Александровском проспекте он выразил свое желание особенно настойчиво. Присутствовавшие при этом Кузьмин-Караваев, Соловьев и Николай Павлович подхватили его мысль и подняли вопрос об изыскании средств.
Николай Павлович (Бычков, муж В.Веригиной - прим. ред. )предложил собрать деньги на постановку среди студийцев. Любовь Дмитриевна (Менделеева) и мы внесли сейчас же около двухсот рублей. То же самое, кажется, сделал Кузьмин (Тверской). На другой же день Николай Павлович по просьбе Мейерхольда пришел в студию. У стены стоял громадный стол, на который становился хор во время музыкального чтения. На этот стол Мейерхольд предложил встать оратору. Николай Павлович держал речь перед студийцами, приглашая их содействовать осуществлению блоковского спектакля. Речь вызвала энтузиазм, и многие внесли по нашему примеру кто сколько мог. Все были тут же предупреждены, что скорее всего деньги не возвратятся, так как едва ли удастся выручить затраченный на постановку капитал.
Устроить спектакль силами одной студии не удалось. Пришлось пригласить на роль Голубого Голубева, на роль Звездочета Мгеброва и на роль председателя мистиков в «Балаганчике» Гибшмана. Все эти актеры, как известно, уже работали с Мейерхольдом, так что от их присутствия спектакль мог только выиграть. Для постановки «Незнакомки» не хватало главного — самой Незнакомки. Из более или менее опытных актрис, посещавших студию, к этой роли никто не подходил ни по внешности, ни по характеру дарования. Мейерхольду так страстно хотелось осуществить постановку, что он решился дать роль Незнакомки ученице Ильяшенко, способной, хорошенькой киевлянке с мягким южным говором. Правда, вначале думали поручить роль Незнакомки Любови Дмитриевне, но она наотрез отказалась. Во-первых, это выступление было бы слишком ответственным для нее, во-вторых, она считала, что ей вообще как жене автора неудобно играть в пьесе главную роль.
Любовь Дмитриевна много занималась с Ильяшенко и сделала все возможное, чтобы хоть немного приобщить ее к творчеству Блока. Вторая Незнакомка, Зноско-Боровская, внешне была значительнее, несколько лучше владела передачей стиха, но также была еще мало артистична, кроме того, уступала первой в голосовых данных. Мейерхольд, очевидно, рассчитывал, что общий план постановки спасет «Незнакомку». Его увлекало целое. Сам Блок не знал актеров, которые должны были играть его пьесу, и вообще он никогда не вмешивался в работу режиссера, дав разрешение ставить пьесу. {}
Мейерхольд и Юрий Бонди хотели, чтобы видения, вместо обычного занавеса, заволакивала пелена снега. Белое полотно, голубой газ с расшитыми на нем звездами, легкий деревянный мост горбом через всю сцену — все это должно было создать впечатление легкости. Вместо действия — действительно видения. В какую-то минуту у меня явилось опасение, что слуги просцениума, которые должны были действовать в продолжение всего спектакля — ставить и убирать предметы, менять занавес, помогать действующим лицам,— помешают впечатлению легкости, затяжелят представление. Этого не произошло. Слуги просцениума оказались на высоте положения. Одетые в серое, ритмичные, ловкие, они сами были подобны видениям. Кроме того, их благоговейное отношение к блоковскому спектаклю передавалось залу. То, как они возносили синее звездное небо за мостом, как заволакивали белым, словно пеленой снега, компанию в кабаке, как закрывали вуалем каждого, входившего на мост, и как становились на колени перед эстрадой с зажженными свечами в руках, изображая лампу, и запечатлевалось, главным образом, в памяти зрителя. Слуг просцениума играли самые способные студийцы — Кулябко-Корецкая, Ада Корвин, скрывавшаяся под фамилией Алексеевой, Грипич, Петрова, сам Мейерхольд, скрытый полумаской, Сергей Бонди и другие.
Юрий Бонди придумал интересный грим для действующих лиц. Чрезвычайно удачно были сделаны глаза Незнакомки и Голубого. От ресниц, как бы продолжая их, шли синие лучи к бровям и вниз. От этого глаза выглядели большими и сияющими. Бобрищев-Пушкин насмешливо писал об этом: «У Незнакомки были огромные ресницы во все щеки, нарисованные так, как рисуют дети». На самом деле лучи шли чуть-чуть дальше, чем подводят обычно глаза. Тот же рецензент не понял игры длинного плаща Голубого. Один из слуг просцениума благоговейно расстилал край плаща, заставляя ткань играть, участвовать в театральном представлении. А пошлый рецензент писал: «Так как на лестнице было трудно стоять с плащом, то один из прислужников все время ему укладывал плащ как поудобнее». Рецензент бранил спектакль, в сущности, за плюсы, но в представлении нашем были и минусы, которые я не хочу замалчивать. Прежде всего — убогое освещение в Тенишевской аудитории. Этого, должно быть, не учли режиссер и художник, задумав игру с тканями изображающими снег и небесный свод.
Затем многие, близко стоящие к делу, считали неуместным участие в блоковском спектакле жонглеров-китайчат, которыми Мейерхольд пленился где-то на улице во время их представления и захотел, чтобы они выступили во время антракта. Эта идея его настолько захватила, что с ним ничего нельзя было сделать, он точно помешался на этих несчастных китайчатах. Китайчата жонглировали ножами во время антракта. Это получилось трогательно, но как-то ни с того ни с сего.{}
«Балаганчик», о котором А. И. Чеботаревская писала, что он «выдержан с большею стройностью и разыгран совсем хорошо», по-моему, проиграл в новой постановке. Проиграл прежде всего потому, что в роли Пьеро уже не выступал Мейерхольд, и еще потому, что представление было вынесено в публику. На месте уничтоженных первых рядов разостлали сукно, и тут шло действие с масками. {} В Тенишевской аудитории актеры оказались во враждебном лагере. По крайней мере две трети зрителей были глухи к поэзии Блока и враждебны по отношению к режиссеру (я имею в виду, главным образом, первое представление). Актеры были вынуждены действовать в тесном окружении такой публики, что явно отрицательно влияло на их настроение.{} Впрочем, последним рядам зрелище, как в цирке, должно было казаться более собранным. Мейерхольд и Бонди эффектно задумали освещение, но оно, как я уже говорила, не совсем удалось из-за слабых ламп аудитории. Люстры завесили бумагой и слюдой. Это было очень красиво само по себе, но синий цвет растянутых полотен от этого казался грязноватым. Кроме оформления изменилось кое-что и в построении ролей, и в ритмах. Например, мной по требованию режиссера была переделана роль Черной маски из «Вихря плащей». Тогда слова произносились в несколько замедленном темпе, как я уже говорила, зазывающе, нараспев, а вихреобразные движения шли в своем ритме. Тут было то новое, что отмечалось критикой. Во второй постановке режиссер заставил меня говорить в том же вихреобразном ритме. Теперь и костюм был другой, обязывающий к другим движениям. Юрий Бонди сделал его коротким, с ментиком, заменяющим плащ. Вероятно, получилось неплохо, потому что меня похвалил Константин Сергеевич. Но в какой-то газете, увы, обо мне была написана стереотипная фраза: «Играла с огоньком».
В аудитории нам дали мало репетиций. Генеральную пришлось сделать в страстную субботу. Как всегда водится, последняя репетиция затянулась. Когда время стало близиться к одиннадцати часам вечера, все начали волноваться, некоторые барышни даже тихонько всплакнули. Всех ожидали нотации, домашние неприятности. Однако никто из участвующих не посмел заикнуться о том, что пора кончать репетицию. Мейерхольд работал в этот день с бешеной энергией.
На первом спектакле было очень много народу, пустых мест не осталось. «Балаганчик» шел после «Незнакомки», так что мне удалось увидеть и второе видение. Первое прошло благополучно. Когда воз вели горбатый мост и слуги просцениума торжественно подняли синий вуаль звездного неба на бамбуковых палках, я стала надеяться что и второе прозвучит по-настоящему, хотя бы благодаря Голубому, которого играл Голубев, и Мгеброву, игравшему Звездочета. Однако Мгебров вдруг «выскочил» из блоковского образа. С этим актером подобное случалось часто. Мейерхольд считал его талантливым и большей частью умел справляться с его «наитиями», но тут Мгебров понесся без руля и без ветрил, на каком-то своем темпераменте, вне всякой формы.
Спектакль в целом успеха не имел. Блока все-таки вызывали. Он вышел через силу, с опущенными глазами. Александр Александрович ушел домой мрачный и не приходил на спектакли два или три дня, но потом сердце его не выдержало, и он пришел опять. Он сел на ступеньки между рядами вместе с Юрием Бонди, и на этот раз представление ему вдруг понравилось. Поэт сказал об этом Юрию Михайловичу. После этого Блок не пропустил уже ни одного спектакля. Он даже жалел, что сделал перерыв после первого.
Мейерхольд считал постановку провалившейся. Всеволод Эмильевич созвал студию и говорил нам с удрученным видом о своих ошибках. Разумеется, ему было тяжело, что не удалась «Незнакомка», о которой он так страстно мечтал. Однако он решил продолжать работу в студии и на будущий год, тем более что блоковский спектакль не являлся показом работ студии, в нем было только частично выявлено то, что мы накопили за год.

И все же, когда я вспоминаю эту постановку теперь, вижу ее на расстоянии, я ясно чувствую, что в ней была своя прелесть, а наклеенные носы посетителей кабачка, и китайчата в черной одежде с серебряными драконами, и золотые апельсины, и выход Мейерхольда однажды на вызов с Юрием Бонди на руках — все это было прекрасно, молодо, талантливо и нисколько не умаляло поэзии Блока. Во всем этом был особый шарм, который подействовал на самого Блока, на молодого режиссера Вахтангова и на других деятелей искусства.